Аркадий Савеличев - Забереги

Было хорошо и то, что Домна не спешила выходить из кухни — ведь пришлось бы сейчас объяснять, какую он весть привез, а весть-то и ему самому была не особенно ясна. Он поворошил ворох наваленной шерсти, уже открыто приглядываясь к женщине. Но смутило его тут же: женщина оказалась более молодой, нежели подумалось вначале. Его не обманула и линялая бумазейная кофта, с хозяйкиного плеча, конечно. Что-то тонкое, непривычное к этой лесной избе проступало в овале лица. Самусеев насмотрелся на такие лица и под Тихвином, и под Череповцом. Их сдувало войной с городских чистых улиц и бросало на грязные военные дороги, словно последние осенние листья. Мело, крутило, топтало и мололо колесами — без всякой жалости и сострадания, просто так. Самусееву с чего-то стало стыдно, спросил невпопад:

— Муж, конечно, там остался, военный?

— А хто яго ведае — де. Гультай! — ответила она как-то просто, без утайки.

Самусееву расхотелось выспрашивать дальше, да и Домна пришла, виновато выставила перед ним миску с груздями и в деревянной хлебнице вместо хлеба — четыре холодных картофелины.

— Больше-то ничего нету, Самусеев.

— Как тебе не стыдно, Домна! Я-то вот свое не довез…

Поел он быстро, с возникшей внезапно злостью и только от чаю с малиной немного размяк, упрекнул ее уже другим тоном:

— Чего неласкова со мной? Я-то совсем одичал без баб. Не опускай глаза, руки у тебя хорошие, добрые. Погладила бы, не убудет ведь. Тоже ведь тяжко ждать мужика.

— Тяжко, да ничего, привычная, — ответила она, настораживаясь. — Ты вон лучше с Маруськой или с Айно поиграйся, им-то и ждать некого.

Самусеев снова пригляделся к вязавшим женщинам, соображая, кто из них Маруська, кто Айно, и, хорошо зная Карелию, безошибочно выделил синеватой белизны молчунью.

— Ты Айно? — рискуя напугать ее, склонился он совсем низко. — Где твой родной дом… ома коди? Где деревня… сельга твоя?

— Да, ома коди, — словно язычком жегалки лизнуло, подрумянило щеку Айно. — Ома-Сельга, да.

— Хорошее название. Только не знаю я твоей Ома-Сельги.

Жегалка словно бы мигом потухла, лицо от бледной синевы стало совсем прозрачным. Самусеева заразила какая-то немыслимая вина перед этой девушкой, он поспешно ушел от стола.

— Горем ее каким-то пришибло, — на ухо шепнула Домна. — Только и слышу: ома коди да ома сельга…

— Чего ж, дом да деревня на языке. У каждого свое. У тебя-то что, Домна?

Ему подспудно хотелось, тоже на ушко, какого-то игривого, легкомысленного ответа, но она, отстранившись, односложно сказала:

— Кузьма у меня.

Тогда Самусеев, виновато вздохнув, с некоторым опозданием достал из нагрудного кармана замурзанный, захватанный руками треугольник и протянул его Домне:

— Хорошая весть. В гости к Кузьме собирайся. В Бабаево, недалеко тут.

Домна письмо взяла, но читать не решалась, только смотрела на адрес, писанный чужой рукой. Страх и надежда темными и светлыми сполохами перебегали по лицу, так что и малышня по углам притихла. Домна наконец решилась, ушла на кухню и вздула там особый фитилек. Письмо было невелико, а она долго не выходила. А когда вышла, слишком уж буднично сказала:

— Собираться надо.

Самусеев ждал и слез, и криков, и расспросов, но не был подготовлен к такому вот каменному спокойствию.

— Черт вас знает, баб несчастных! — сам вместо этого бросился в крик. — Вам и слезы не в слезы, и радость не в радость!

— Да нет, в радость, — уйдя в затененный угол, откликнулась она. — Ты полезай, Самусеев, на полати, а хошь, с Маруськой да с Айно поиграйся. Мне-то некогда играться. Сбираться почну.

Ни на кого не глядя, словно он бог знает что натворил, Самусеев полез на печь, а оттуда — на полати, под разостланный тулуп. Слышал он, засыпая, как шушукались женщины, как потревоженными жуками жужжала ребятня, как хлопали двери, как в хлеву протяжно, словно ее волк за глотку хватил, взблеяла овца… как опять пошли волки, волки, волки…

В запечье, когда он проснулся и слез умываться, в нос ему ударил кислый дух развешенной тут же бараньей шкуры. Из кухни тянуло жирным, щемящим запахом вареной баранины.

Домны и карелки дома не было, и за них ответила, подавая утиральник, та, западная беженка:

— Айно взяла стрэльбу, на охоту пойшла. А гаспадыня замену сабе шукае.

Непривычная речь с трудом воспринималась Самусеевым, но смысл он понял и ничему не удивился. Так и должно быть: карельская девка добывает мясо в лесу. То и хорошо: Домна сама себе найдет подмену, избавит его, Самусеева, от неприятного разговора. Он повеселел и, здоровый, выспавшийся, без обиняков признался:

— Вот не снилась ты мне почему-то, Маруся.

— Так ты ж Домну во сне кохал, — засмеялась она.

— Нет, Домна тоже не снилась.

— Чаму гэтак? Хлопец ты або не хлопец?

— Мужик я, Маруся. Женатый. Только вот женка от меня сбежала…

— От мяне дык муж сбег. Гультай заполоханный!

— Выходит, мы два сапога — пара?

— Выходит, авось нябосю — брат.

Она так хорошо, искренне перескочила житейский обмежек, что Самусеев, словно на все пуговицы расстегнувшись, подосадовал быстрому возвращению Айно, а следом и Домны.

Айно была удручена охотничьей неудачей, а Домна, наоборот, оживлена.

— Поедим, да и поехали, Самусеев, — сразу поторопила она. — Алексеиха сама за меня в лесу побудет. Не подеремся, поди?

— Не подеремся. С тобой, Домна, нельзя подраться, — обиженным тоном выпалил Самусеев.

Но Домна и не заметила его обиды. Ее как вихрем закружило в этих быстрых дорожных сборах…

Третий день была Домна в пути. До Кадуя ее довез Самусеев и даже впихнул в тамбур какого-то пригородного вагона, — сказали ему, сочувствуя пустому рукаву, что поезд идет в сторону Тихвина. Но этот никому, видно, не нужный, переполненный поезд протащился только два перегона; вначале у них отцепили и спешно угнали куда-то паровоз, потом к беспризорным вагонам заявился какой-то хромоногий военный и, не обращая внимания на ругань, принялся приклеивать на бока матерчатые, словно закровавленные, кресты. Дальше Домна судьбу искушать не стала. Вскинула котомку на плечи и потопала по шпалам. На этой дороге ей бывать не довелось, хотя в девках погуляла по свету — и до ближнего Весьегонска, и до дальнего Рыбинска, и до Ярославля даже, и до неведомой избишинцам Перми, где девки-лесари шли нарасхват; только были то дороги речные, пропахшие мокрым лесом. Теперь же у нее не было ни реки, ни баржи, ни даже шаткой плотогонной связки. Шпалы да шпалы. Рельсы да рельсы. Все снегом заметено, никто не чистит, ко дну их всех головой!

Когда она гошила Кузьме гостинец, набирались одни слезы. Вареной баранины, да печеной картошки, да жбанчик груздей, да другой жбанчик капусты, да с пылью напополам сбитый пирог — вот и все, больше она ничего не могла наскрести в своем доме. Правда, из школы к ней, узнав о ее сборах, заскочила Альбина Адамовна и прибавила еще банку, верно, для детей приготовленного меду; правда, Коля-Кавалерия пришарашился, табачку потрусил; правда, и Алексеиха ее уже на выезде перехватила и сунула в котомку бутылку довоенной водки, хранила. Самусеев всю дорогу косился, но она добро на него переводить не стала, выдержала характер. И вначале, как дернула по шпалам от поезда, котомку ветром подхватило. Не знала она, сколько до Бабаева, но знала, что дойдет. Ее тащило и тащило вперед — ветер и впрямь бил в спину. Но потом то ли ветер переменился, то ли переменились ноги: котомка все тяжелела и тяжелела. Домна уже не бежала, а плелась по скользким оснеженным шпалам. Ее то и дело обгоняли поезда, в которых ехали солдаты; она всякий раз соступала в снег, смотрела в хмурые немолодые лица и думала: «Неуж всех мужиков по деревням выскребли? Гли-ко, стариков уже везут!» Встречь солдатам и встречь ей пронеслись самолеты, низко так, как ошалелые, и позади забухало, зататакало. Домна догадалась, что самолеты не наши, выругалась: «Да чего они, лешие, шумят, ведь ночь же!» Была уже и впрямь ночь, только ветреная, бессонная. Чем темнее становилось, тем больше напирало на нее поездов. Их приносило все тем же попутным ветром со стороны Череповца и несло дальше, на Тихвин. Туда, куда и она шла. Солдат везли без останову. Везли иной раз и пушки. А однажды и лес ее обогнал — навалом на заснеженных платформах. Ночь зимняя, не такая уж и темная, она узнавала сосенки, которые скребли бабскими пилами. Так ли, не так ли, а углядела свои срезы, даже вроде бы на комле одном прочитала: «Домна Ряжина». Взяли моду бабы — на комлях письма писать! Но Домна еще и улыбнуться не успела, как лесной поезд прогрукал и скрылся в снежной заволочи, а вскоре в той стороне так загрохотало, что нога к мерзлой шпалине пристыла. Отсветы огня поднялись, вроде и ночь посветлела. Домна осторожко постояла на одной ноге, вытянув шею, но сторожись не сторожись, а идти надо. Даже быстрей прежнего припустила и поспела как раз вовремя: один паровоз, как распаявшийся, перекипевший самовар, завалили на обочину, а к дровам прицепляли другой. Домна ни испугаться, ни пожалеть этакое добро не успела — поезд-то трогался. Нечего было курицей сидеть на мешке! Подхватилась, закудахтала — куд-да, куд-да, лешие? — а потом как взвилась на заднюю подножку!.. Чувствовала, что ее спихивают обратно, но уж шалишь, не спихнешь! Думала, мужик так тузает, а это девчонка ледащая; колотит кулаками, а сама хнычет. Домна пообещала ей сойти на первой же станции, но станции, на ее счастье, долго не было, далеко она на задней площадке, под теплым красным огоньком укатила. Так далеко, что бесколесые пушки стали попадаться; везли их, как поросят, на розвальнях, уткнув тупые рыла в хвосты лошадей. Домна посмеялась над солдатиками и попросилась на дровни. Ее посадили. Но провезли немного: с первой подводы прибежал какой-то крикливый начальник, и Домна — от греха подальше. Теперь она пёхтала да пёхтала по большаку обочь железной дороги. Никто не брался ее подвезти, да и суматоха все усиливалась. Как на пожаре: туда-сюда бегут, туда-сюда едут… Лошадей, как на свадьбу, аж в восемнадцати вагонах потащили. Она как раз отдыхала на какой-то маленькой станции, считала вслух, чтобы не заснуть: «…двенадцать, тринадцать, четырнадцать…» Ее сердитый железнодорожник ухватил за рукав: чего да чего вагоны считаешь? А как не считать: сколько хороших лошадей везли в раскрытых вагонах, знай пар валил из дверей! Железнодорожник вроде Барбушихи, еле отвязалась от него — убежала, когда он к телефону отвернулся. И больше уже вагонов не считала, а как сонная брела по накатанному большаку. Не только деревни и станции заволокло каким-то сырым туманом — даже время отсырело, вымокло в памяти. Может, были третьи сутки, а может, всего только первые, кто знает…