Аркадий Савеличев - Забереги

В Бабаево она приволоклась в сумерках, уже на последнем издыхании. Там солдат еще больше, но тоже какие-то бестолковые. Про Кузьму Ряжина не знают, о враче Калине не слыхивали. Домна долго бродила по затоптанным улочкам, пока не надоумилась окликнуть солдат с красными повязками. Они позыркали на нее подозрительно, письмо Калины по очереди повертели в руках и куда-то повели. Дом ничего, большой. Завели ее в просторные сени, из которых шибало гнилым воздухом. Один провожатый с ней остался, а другой как ушел, так и ушел; Домна задремать успела на своем мешке. Когда растормошили, перед ней предстал мясник какой-то, кровищей заляпанный. Этот, правда, сразу сказал:

— Она. Я писал.

Солдаты сейчас же ушли, а мясник провел ее в боковую комнату и велел обождать, велел раздеваться. Она и шубу, и платок сняла, а валенки стащить не смогла: распухли ноги, стали как ступы. Завалилась на диван, застланный простынкой, и ноги задрала, чтобы кровь отхлынула.

Так, вверх ногами, и Кузьму встретила.

Он явился из бокового придела, как видение: тихий, медленный, кем-то зло заговоренный. Точно сам не свой, себе не принадлежащий. Ее не узнал, сквозь нее посмотрел пустыми глазами и пробормотал брезгливо:

— Опять эти бабы…

— Да не бабы! Я это, Кузя, я! — привлекла его к себе Домна, заполошно торкаясь носом в его куртку, в его щеки.

Он стоял перед ней дурак дураком. Домна видела, что слова ее бессильны пробудить его память, что слова увязают в какой-то зеленой вязкой глине. И она тоже потеряла всякое соображение, кинулась с кулаками на торчащего в дверях мясника:

— Что вы с ним сотворили? Кровопийцы вы, лешие! От него только и осталось что лицо! Чумы на вас нету! Погибели на вас…

— Погибели хватает, — нетерпеливо и сердито отмахнулся от нее этот хмурый человек, заляпанный свежей дурманящей кровью. — До погибели отсюда солдаты доходят за один день. Ты вот что, не кричи, Домна. Не за тем я тебя вызывал. Я Калина. Там, в соседней комнате, — указал он за перегородку, — я живу, заселяйся и лечи мужика. Да поласковее, поласковее! У, горе пошехонское…

Он вышел в коридор, больше ничего не сказав. Домна заозиралась, ища подтверждения его словам. Верно, из этой служебной комнаты была небольшая дверь в боковушку. Когда Домна толкнула дверь, там оказалась жилая комната. Стоял стол, стояла кровать, был диванчик и был даже самовар. Боясь, как бы у нее не отняли этот дарованный рай, Домна быстренько затолкала туда Кузьму и дверь плечом приперла. Все! Теперь она тут у порога тропнется и ни бога, ни черта не пустит. Но можно было дверь и не загораживать своими боками — щеколда тут оказалась. Закрывшись и почувствовав себя в полной безопасности, она усадила Кузьму на диван, сама села рядом и принялась с пристрастием выспрашивать:

— Да где же это тебя так? Да кто же это? Ни кровинки, ни слезинки, а ровно сам не свой. Дурной ты, Кузя, блажной стал. Чего глазами лупаешь, чего? Ты протри глаза-то, на меня посмотри, на Домну свою. Иль не обнимал никогда, иль не миловал? Я замерзла за полгода, ох, как охолодала, Кузя… Помнишь, как из Весьегонска пёхтали, как в метель заплутали, как меня под шубой пригрел? Вот пригрей и сейчас, спаси ты меня. После той метели женой я тебе стала, а после этой стану женушкой. Ты очнись, Кузя, очнись! Сердце у меня до последнего корешка все искорнело, на тебя-то, такого, глядючи. Ровно истукан, ровно с Пошехонья какого. Косоуриться-то перестань, взгляни на меня попрямее. Домна я, Домна твоя. На руки-то возьми, вытащи из заметелья, как тогда с зимней дорожки вытащил. Ты не смотри, что я страшная стала, я ведь еще ничего, Кузя, годная. Искрутилась, издергалась, но чего-то еще и осталось… Кому я это толкую, леший? Заговорили тебя, что ли? Ведь здоровехонек. Я-то думала: кожа да кости. Я-то боялась: истыканный, израненный ты. А ты просто дурной, злой глаз на тебя кто-то положил. Полно блажить-то. Я протру тебе глаза, может, и увидишь меня…

Она размотала шаль и сняла с головы поддетую на дорогу белую ситцевую искосину. Концами этой прогретой косынки принялась протирать ему глаза, словно их дорожной пылью занесло. Уж где там ходил Кузьма, где так запылился? Она утирала его, веря, что так и было: вернулся с дороги, с жаркой пылищи. За единственным окном пуржил снег, отбеливал темное стекло, а ей казалось — пыль там на улице, несносная злая пылища, которая вон замела глаза Кузьме… И так уверилась в этом Домна, что обрадовалась, когда Кузьма попросил:

— Потише три-то. Больно.

Осмысленный голос обнадежил ее. Так и припала к его лицу:

— Да Кузьма ты мой, да родненький!..

— Ну да, все говорят, — как-то брезгливо отстранился он. — Дудочка вон говорит тоже…

Домна ничего не могла понять из этих слов, однако насторожилась. Что еще за дудочка, какая такая игра у них?..

— Дудочка-дурочка… — в душевных потемках добиралась она до смысла. — Поиграться захотелось сердечному?

— А чего не играться? Снег вычистили, подштанники грязные поснимали, каша пересоленная.

— Пересоленная? Заигрались, что ли, долгонько?

— Когда долго-то? Баню насилу истопили, кого волоком, кого на плечах перетаскали, а мне так последний пар остался.

— Так ты банщик, Кузя?

— Банщик! Дудочка банит, да только худо у нее выходит.

— Худо?..

— Совсем худо. Мать-перемать, каша пересоленная, да и щекочет еще. Ты-то не будешь щекотать?

— Буду, Кузя, буду, — все поняла Домна, хватая его за волосья. — Вот не остригли тебя, хорошо, вот косицы-то я тебе и нарву. Насолю и напарю. Набаню и наиграю. Нащекочу и намолочу бока…

Кузьма вяло отбивался, терпел, а когда терпеть стало невмочь, закричал:

— Боюсь я щекотки, не знаешь? Калина! Чего волосья рвать, чего? Взяли моду все… Калина! Калина!

Щеколда оказалась слабая, под плечом этого мясника сразу же отскочила. Был он сейчас без халата, в военной поношенной гимнастерке и в толсто подшитых валенках. Этакий косолапый колхозный бригадир. И подскочил, как бригадир, вырвал у нее из рук Кузьму, словно это кукла была, большая и голосистая.

— Рехнулась баба! Пожалели, не остригли мужика, думали, завтра же в снега опять отправлять, так она сама его стрижет. У, дура набитая! Чего вытворяешь?

— А память, — разогнулась она, — память кобелю мордастому возвращаю. Чтоб на дудочках не игрался, чтоб не банился, не забывался.

— А, — догадался Калина. — Дело житейское. Только ты особо не усердствуй, отдохни с дороги. Устала?

— Устала, — призналась Домна, и было непонятно — с дороги ли устала, от возни ли этой.

Калина не стал слов попусту тратить, окно задернул черным шерстяным одеялом, полез в стенной шкафчик и достал хлеба, и луку, достал небольшую стекляшку, которую со вздохом встряхнул на руке.