Аркадий Савеличев - Забереги

— Э, святая слеза! Свою-то утри. Больно ты нужна мужику зареванная.

Домна уже поняла, что к чему, подтащила поближе свою торбу, принялась доставать мясо, пироги, поглядывая на Кузьму:

— Тебе что, отъел мордаху, прохлаждаешься тут. А мы уж и последнюю овечку пристукнули, последнюю мучку в пыль подмели. Воевать-то когда кончите? В деревне из ружей палите, волки вон нас совсем одолели. Нет мужиков, волкам раздолье, наплодилось зверья до лешего. Загрызут, того гляди. Чего, идол, зенками лупаешь? Ступай домой да пали по волкам.

— А Калина не пускает, — дождавшись тишины, ответил Кузьма. — Снег, говорит, чистить надо, баню, говорит, надо топить.

— А ты попросись, ты не гордись.

— А то не просился. Каша вечно пересоленная. Дудочка щекочет.

— Я те дам дудочку, я те посолю, лодырь несчастный!

— Верно, посоли. Только соли-то много не вали, тетка.

— Идол! Да ты совсем рехнулся! Какая я тебе тетка?..

Калина слушал их, но в разговор не вмешивался: занят был самоваром, звал кого-то, с кем-то в первой комнате переговаривался, наказывал вздуть самовар побыстрее. Домна еще и разложить свои нищие гостинцы не успела, как к ним вошла дородная молодица и, не здороваясь, бухнула на стол самовар. При виде ее Кузьма беспокойно заерзал и спрятал голову за спину Домны, а Калина тут же взял молодицу за плечи и вытурил из комнаты.

И Домна, проводив ее сердитым взглядом, безошибочно решила:

— Она. Дудочка ваша.

— Она, — подтвердил и Калина. — Да только погреться пора. Что там у тебя в котомке брякало?

— Углядел! — чему-то даже обрадовалась Домна. — Сладок такой-то брякоток?

Она достала гостинец Алексеихи, про который в суматохе и позабыла. Калина, повертев довоенную, каким-то чудом сохранившуюся бутылку, только и сказал:

— Да-а…

Не христосиком был Кузьма, а тут и бутылке не обрадовался, и вот это-то его равнодушие особенно больно кольнуло Домну.

— До чего мужика довели, ироды, — за неимением никого другого на лысую голову Калины обрушила она свой гнев. — Уж и выпить не в честь! Уж и домашний гостинец не в радость!

Калина был, видно, тертый человек, глупой бабе отвечать не стал, а просто вышиб пробку из бутылки и скуповато, но ловко налил в стаканы. И опять же ничего не сказал, лишь выразительно поглядел на Кузьму, от чего тот послушно взял в руку стакан, словно это была микстура какая. Жалость обливала душу Домны, когда она видела такую покорность своего непокорливого муженька. Заглядывая тревожно в глаза, она подержала за локоть его неуверенную руку, но и выпил Кузьма без всякого понятия. Она ему баранины на закуску, она ему пирога — он ест, все жубряет, а сам хоть бы слово ласковое, хоть бы спросил: откуда, какой ценой досталось такое добро? Видела, что и Калина наблюдает за Кузьмой, так, между куском баранины и груздем. Пройдоха, а не мужик! Она уже мысленно не называла его мясником, но и доктором назвать не решалась. Доктор лечит, а этот, видно, калечит Ей захотелось вытурить его за дверь, чтоб не путался промеж нею и Кузьмой, и она выполнила бы свое намерение, да тут невдалеке забухало, загрохало — даже посуда на столе зазвякала. Калина, с сожалением отставив стакан, поднялся, позевывая:

— Опять станцию молотят. Сейчас понавезут работы.

Домна хотела было оттянуть черное одеяло с окна, посмотреть, что там за молотьба такая, но Калина строго прикрикнул:

— Не смей, дурья башка. Ложись лучше спать. Всенощная у меня.

Домна не стала допытываться, что он за поп такой, чтобы справлять всенощную, а быстро разобрала постель и уложила Кузьму, вздрагивая спиной при каждом тяжком и страшном ударе. Кузьма, к ее удивлению, дал себя спокойно раздеть, дал уложить, и только когда она сама, с ревом и зубовным скрипом стянув с опухших ног валенки, легла рядом, запротестовал:

— Э, тетка, не положено спать вдвоем. Калина говорит…

— Какое мне дело, что говорит твой Калина… ох!.. — при очередном тяжком ударе Домна от страха и жалости прижалась к Кузьме. — Ты-то! Ты-то чего-нибудь скажи!

— Я уже сказал тебе: не положено.

— Было когда-то не положено, да положили нас вместе, Кузя. Сам ты и положил, вспомни-ко!..

А самой уже ничего и не вспоминалось, неодолимая усталость валила в сон. Даже страшный далекий грохот доносился теперь словно бы из-под земли. Да и недолго гремело. Скоро все затихло на улице. Правда, какое-то время спустя здесь уже поднялась беготня, в коридоре затопали, забегали, закричали, что-то все таскали, таскали и перетаскать не могли. Постанывали и покрикивали за стеной. И Калина, слышно, покрикивал, как колхозный бригадир, но в конце концов и его голос стих. И Домна тоже затихла, забылась коротким, тяжелым сном, прижав, отгородив от всего мира холодную, покорную спину Кузьмы.

Кузьма Ряжин понимал: в его жизни произошло нечто из ряда вон выходящее. Он клялся себе, что терпеть не может баб, особенно слезных и ласковых, а вот же терпел, вот же жил бок о бок с бабой. Не помнил, и откуда взялась она, как пристала к нему. Прошлое заволакивала черная штора, такая же, как на окне; в прошлом, как подсвечивала ему память, ничего подобного не случалось. Жизнь — это он, да еще доктор Калина, да еще толстуха Дудочка, которая взяла привычку щекотать его; больше он ничего не знал и знать не хотел. А тут явилась вот эта, назвалась Домной и поселилась вместе с ним в комнате у доктора — Калина сам и поселил, Калина все и подстроил. Кузьма попробовал перехитрить его, на вторую ночь сбежал в общую палату, укрылся с головой одеялом, но Калина привел его обратно. Тогда Кузьма задумал перехитрить эту, Домну; он взял да и притворился спящим, пока она ставила самовар. Не любил он, когда его раздевали и укладывали в постель — сам любил укладываться, поэтому взял да и завалился спать. Домна вернулась с самоваром, долго смотрела на него — он подглядывал сквозь ресницы, он втайне наблюдал за ней. Ему надо обмануть эту незваную сожительницу — и он ее обманет. Он будет нарочно посапывать, а ты пей-ка чай одна, тетя!

И так все хорошо рассудил Кузьма, что начал и в самом деле засыпать. Но тут она и принялась его тормошить, говоря:

— Кузя, а Кузя, медаль-то где твоя?

Он испугался за медаль и подхватился:

— В самом-то деле, куда подевалась?

А она, баба вредная, хохочет, она знает, что он медалью своей дорожит. Что-то такое сильное связывало его с медалью, и хоть он не мог припомнить — что именно, а берег ее пуще глаза.

— Куда ты ее подевала, тетка? Положь на место!

— Да положу, положу, — покопалась она под его подушкой. — Смешной ты, Кузя. Неуж никак меня не вспомнишь?

— Надо мне тебя вспоминать, — схватил он медаль и прикрутил к нижней рубахе. — Ты, тетка, уходи. Я баб не люблю.

— Да любишь, Кузя, любишь, — ответила она с прежним смешком. — Откуда же тогда Юрка взялся, через пять месяцев после свадьбы! Откуда взялся Венька, пузан косолапый? А Санька откуда? Мужик мужиком, а за титьки дергает, прямо беда с ним.