Аркадий Савеличев - Забереги

— Пригожунья ты, право, — с некоторой завистью похвалила ее Домна. — Право, как маков цвет.

— Радость у меня.

— Радость?.. Так раздевайся, чай давай пить. Попируем из последнего, я вот пышек напекла.

— В другой раз. Домна. Раздай гостинцы мои ребятам да проводи меня. Слышишь?

Домна выложила из ее заплечной, вроде как охотничьей, сумки на стол пирог и баночку меду, оделять никого пока не стала и уже сама вслед за гостьей заторопилась.

— Письмо от Вани, — сразу за порогом и поделилась своей радостью Альбина Адамовна. — На фронт, пишет, к Тихвину еду. Помяни, пишет, добрым словом и не тужи — судьба.

— Ой, да как же это?.. — не могла взять в толк Домна.

— Да, видно, уж так. Война одинакова для всех, и для правых, и для виноватых. Пусть повоюет Ваня. По крайней мере, я буду знать…

Что-то не хотела договаривать Альбина Адамовна, а Домна не выспрашивала. Когда прошел первый испуг, она тоже почувствовала радость. Вот же как: идет человек, может, на смерть, а ей, окаянной, радостно!

— Не утерпела, видишь, прискакала к тебе. Кузьма-то как, не пишет?

— Не пишет, Альбинушка, молчит мой Кузя…

— Ну ладно… Тетрадки проверять надо, пора.

Она мужским махом занесла себя в войлочное размятое седло, сдернула шаль, и рыжая кобылка ее, мешая собственную гриву с гривой женских распущенных волос, крупной рысью пошла по дороге в Вереть.

Жила Альбина Адамовна и сейчас в Верети, а учительствовала на две деревни — и на Вереть, и на новое Избишино. Полагалось, правда, избишинским ребятишкам ходить или ездить в Вереть самим, да Альбина Адамовна настояла, чтобы в Избишине открыли что-то вроде второй школы, — не могли по зимнему времени ребятишки семь верст киселя хлебать. Так и учительствовала она в две смены. — поутру в Избишине, а вечером дома. Носилась, как рыжий вихорь, взад-вперед.

«Отринь от нее и волка, и всякую нечисть, — пожелала ей вслед Домна. — Отведи и Спирина, и вырина…»

Стыд и раскаяние не покидали Спиридона Спирина всю неделю. Поездка в Избишино обернулась обычной канителью. Мало того, что не добился никакого толку, так еще и себя выставил в смешном виде. Разбитый телефон оставался разбитым телефоном, но теперь, по прошествии недели, история эта вызывала лишь горькую досаду. Надо же так опростоволоситься! Прожив тридцать почти лет, он так и не научился вызывать к себе уважение. И в прошлые годы бывало, что какая-нибудь бабенка таскала за космы прямо — было бы за что таскать, а вина у мужика всегда найдется. И бивали его в холостяках, особенно Кузьма Ряжин, — этот за Домну мял бока, хотя Спирин лишь издали ее и обхаживал. Он уже и тогда откололся от деревенских, работал в сельсовете, а его, не глядя на то, колотил Кузьма. Вначале за дело — не суйся к девке, коль на нее другой глаз положил, — потом и без всякого дела, так, для форсу. Сила у него была, мог бы и не такому Кузьме хребет сломать, да вот не сломал: трусость проклятая! Вот надо же, не боялся ни земли, ни неба, не боялся зверя, а от человека бежал. Раз было: рыли колодец, засыпало его — синего откопали; другой раз было: во время страшенной грозы спасался он под одинокой старой елью — ель молнией от верхушки до корня развалило, а его даже не царапнуло. А то угораздило в сенокосную малинную пору нарваться в малиннике на медведя — и ничего, вилами заколол. Человека же заколоть не мог. Не мог даже толком выматерить, даже Кузьме Ряжину во всем уступал, даже Ивана Теслова наждачком не продрал, хотя именно шутник Теслов пустил по району частушку:

Он, Спирин, вот не смеялся, а дело делал. Не мытьем, так катаньем брал свое: планы выполнялись, переселенье и затопление побережья шло своим чередом. Не хватал он звезд с неба, но и не топил их в Шексне-матушке, — тут уж про него много лишнего говорили. Подпертая плотиной Шексна пошла вспять по лесам, а он вспять не шел, все вперед да вперед подвигался; Шексна стала морем, властно захватила десятки прибрежных сел и деревень, и он стал прибрежной властью. В рубашке родился, это уж верно.

Уж на что ему было надеяться в Избишине, а обошлось, пронесло неминучую… недоглядел, так сам спали. Он взял в Мяксе моторную лодку и поплыл туда — километров уже на пятнадцать нахвостало воды. А лес как стоял, так и стоит. А загороды как были поставлены, так и торчали пиками из воды. А дома как побросали, так и оставались пугалами на воде — подмыло их деревянные гнилые фундаменты, подняло на волну. И это был уже великий непорядок. Нельзя, чтобы дома расплывались по новому морю. Не корабли какие, не летучие голландцы — Спирин десятилетку закончил, все это знал. Он прихватил с собой четыре канистры керосину и несколько пачек спичек, дело было за малым: плеснуть да чиркнуть, плеснуть да чиркнуть… Но и это малое дело сделалось шиворот-навыворот. Вначале у него отказал мотор, потом он, провозившись с мотором, в осенних сумерках заплутал в подтопленном лесу. Плыть надо было лугами, где попадались лишь остожья да редкие кустики, потом свернуть на лесную дорогу, повернуть налево, направо, миновать торчащую из воды церковь, обминуть старые гари, еще две отворотки — и уж тогда дорога выводила прямо на Избишино. Все Забережье он знал хорошо, в любую деревню мог попасть с закрытыми глазами. А тут оплошал, тут чертовщина вышла: вода все спутала, все изменила. На дальних заберегах она и поднялась-то всего на метр, а вот найди ты дорогу! Черный мокрый лес по сторонам, черные волны. Каждая прогалина, освобожденная водой от кустов, стала дорогой, каждая проплешина разрослась тяжелой водяной плешью. Зайцы сидели на корягах, кошки прыгали с дерева на дерево, куры даже, будто утки, шастали над головой, собаки, будто он был вселенский Ной, порскали в лодку — веслами от них отбивался. И такая жуть взяла, что огня захотелось. Выломал палку, намотал на нее бывшей в лодке про запас пакли и решил сделать факел. Да, видно, плеснул из тяжелой канистры неосторожно, налилось везде. Стоило ему чиркнуть спичкой, как… Очнулся он на деревине, вблизи ярко полыхавшего на воде костра. «Все, — сказал он себе, — не выплыть отсюда». Вода октябрьская, ледяная. Да и куда плыть? Если на лодке заблудился, так без лодки и подавно пропадет. Такая на него спокойная ясность нашла, что он даже умилился: «Хорошо-то как!» Факелом вспухшую лодку поднесло водой под самую деревину, и было сейчас Спирину тепло, радостно даже. Надо же, какая светлая смерть, при факелах!

Но опять то была не смерть, а смехотища. Вспыхнувшая лодка погубила его, но она же его и спасла. Тот громадный факел увидал возвращавшийся в Вереть на веслах лесничий Иван Теслов и решил посмотреть на этакое диво — костер на воде. А заодно и цигарку запалить — спички у него подмокли. Он причалил к деревине, под которой полыхал костер, прикурил, помочился в черную воду и тут услышал сверху: «Ты, Иван? Вот хорошо-то». Как ни был Иван Теслов приучен к охотничьей бродячей жизни, а и то опешил. А как осмотрелся, выматюгался на все Рыбинское море и крикнул: «Слезай, дурило!» И собака его подтвердила свирепым лаем: да, нечего в тетеревов играть! Спирин слез в лодку, а Иван Теслов еще прибавил: «Не надо бы тебя снимать, Спирин, все Забережье спасибо бы мне сказало». Спирин не стал доспрашиваться, чем он заслужил такое тяжкое спасибо, и тихо прикорнул на корме. Так в полном молчании и до берега добрались.