Аркадий Савеличев - Забереги

Только подвела скупой оправдательный итог, как новый стук двери, новые шаги на кухню — тяжелые, хозяйские. Домна! Она явилась нежданно, не на седьмой, а на шестой день, и отвернула ее плечи, заглянула под руки:

— А я-то еще с улицы слышу: курочкой попахивает. А я-то дивуюсь: с чего бы это праздник?

— С того! С этого самого! — перед ней уже не могла отгораживаться плечами.

— Хороша хозяюшка. Всех напоила-накормила, всех палкой огладила.

— Всех, сестрица, всех, кроме тебя.

— Ну, меня-то как сказать… У меня жалости не осталось. Нельзя мне с жалостью валандаться.

— А мне можно? Я таковская?

— Ты таковская, верно. Ты, Лутонька, уходи из нашего дома.

Домна словно испугалась своего решительного тона, присела тут же на табуретку. Ей явно поговорить хотелось. Но в это время кто-то из ребят открыл дверь, и в избу, прямо на кухню, вбежал Балабон с ощипанной курицей в зубах.

— Так, еще одна душа загубленная… Всех передушила иль нет? — опять встав, развернула Домна ее лицом к свету.

— Двух только, двух! — И ей прямо в лицо выкрикнула: — Больше под руки не попалось.

— Да куда уж больше. В самый раз. Душегубка ты несчастная… Убирайся. Чтоб не чадило, не дымило.

Уходить от тепла, от пахучего шестка не хотелось. Но и отповеди сестры она снести не могла. Накормленное, ожившее тело требовало бунта. Так вот же — не будет младшая плясать под дудочку старшей!

— И уйду, — решила она. — Да хоть бы и к Барбушихе. Ты ее не любишь, а я возьму и пойду!

Ждала она, что ее остановят и что она впервые в жизни поплачет. Но никто не остановил, никто не окликнул. Так и ушла, волоча по заснеженной тропке вместе с дорожным мешком тяжелую, вязкую обиду. Осталась позади ее глубоко пропаханная борозда. Будто плугом провела, отвалила себя на сторону…

Пять дней спустя дали им опять в лесу выходной. Самусеев сказал, что ничего, отгрузка бревен на станции пойдет своим чередом: назапасали, спасибо им, женщинам. Да и не одни избишинцы пилили, весь прирельсовый район поднялся. От скрипа саней на станции было хоть уши затыкай. Ребята-возчики, возвращаясь порожняком на деляну, подпрыгивали от зависти: у-у, народу сколько… у-у, солдат-то сколько едет… у-у, трактора вместо плугов пушки тянут!.. Даже сюда, за версту, заносило гул тревожной, как бы раскаленной дороги. Будто в громадной трубе гудело: гу-у… гу-у… гу-у… Где-то топилась жаркая адская печь и такую нагнетала тягу, что все, казалось Домне, уносило в прорву-трубу, — и горевые женские сосенки, и горе баб, и их мужиков, и сами поезда. Они выли, разгораясь в общей топке, денно и нощно, они исходили пеплом и гарью. Когда задувал с той стороны ветер, черная посолонь опадала на белый снег. Не видывал никто раньше такого снегу, даже если печи сырой осиной топились. А теперь вот своими глазами видели и замирали перед могуществом адского печника: для чего такая печь, такая тяга?.. Ведь унесет, все живое утащит вместе с лесом и избами. К лешему печника-дурака, к водяному, лесному и болотному!

Калека Самусеев головой поникал, когда ему так говорили. Добрый человек оказался. Покричать покричит, а когда ему укажут на идущий с неба черный снег, сядет на пень и качает свой правый обрубок. Известно, непогода ломит даже целые кости.

В один из таких солоновато-черных снегопадов он и сказал: «А дуйте вы, бабы, домой». Видно, был у него на станции запас бревен. Видно, не слишком он боялся своего начальства. Человек, одним словом.

Но Домне и радость стала не в радость. Выгнать-то она сестру Тоню выгнала, а дела домашние этим не поправила. Все равно оставалось семь человек, семь живых душ. Беженский Марусин пай, выданный с быстрой руки Спирина, за эти дни начисто подмели, и теперь Домна мучительно соображала: трогать последнюю муку или маленько погодить? На ребятишках она свое сомнение проверить не могла — эти всегда есть хотели. Ее сейчас взрослые интересовали: они-то как?.. Марыся кормилась не из жалости, на своем, считай, жила, а карелка что же? Она ничего не говорила, вязала носки, варежки и шарфы. Как машина какая. Всю лавку вязкой завалила. Ей помогала и Марыся, но у той выходило помедленнее: пока ковыряла один носок, карелка два с лихвой успевала. Прошлую ночь она, кажется, и не ложилась: палила в столбянке понемножку щепье и при печном свету вязала. А у самой в чем душа держится, насквозь вся просвечивается. Но Домна жалостью ее не расхолаживала — какая уж тут жалость! Если жить хотят, так надо искать еды. Поистине: голь на выдумки хитра. Только сумеют ли они перехитрить и зиму, и голод? О войне Домна думала редко: война войной и остается. Это как сплошные ноябрьские тучи: обложили все небо, застят свет, но думается не о них — о солнышке, до которого хочется, ой как хочется дожить!

— Отдохни уж, голота, — при мысли об этом приподняла Домна набрякшие надбровные тучи.

— Якой там адпачынак! — по какому-то своему праву за двоих ответила Марыся. — Мы з ёй на кирмаш збираемся. Не на роднай старонцы…

— Ние Карелия! — сверкнула Айно из-под платка до синевы промытыми глазами. — Омал муал!

— Бачыте? — словно бы поняла ее слова Марыся. — Мы гостейки, мы не в родном дому…

— Ние, далеко-далеко, — опять поспешно подхватила Айно и еще больше потеплела личиком, словно ее уже весенним солнышком пригрело. — В Карелии ома коди.

— Бачыте? У тебя в Карелии, у меня на Витебщине, а жить трэба. Вось, панчох, шкарпэтак навяжам, можа, хлеба за них выменяем.

Замысел свой Марыся не раз уже объясняла, да тут и объяснять нечего: две беды на людей шли, голод и холод, и каждый менял одну беду на другую. Правда, были люди и безбедные, да не на них же расчет строился. Рассчитывали на таких, которые немного поели да потом и погреться захотели. А что лучше шерстяных, носков, толстых варежек, платков да шарфов? Домна сроду не меняла, а тут загорелась, достала с чердака еще одну прялку. Глядя на нее, приноровился прясть и Юрий — тянул у печки грубую шерстяную нить и бубнил: «Ес-ли-за-в-тра-вой-на-ес-ли-за-в-тра-в-по-ход…» Марыся и Айно в четыре руки замахали спицами. Даже без дела пялившему глаза Веньке нашла Домна занятие: заставила шерсть щипать, чтобы быстрей прялось. Шерсть собирали на валенки, да все катали на войну ушли, успела слежаться шерсть. Венька попробовал похныкать, поняв, что не такое это простое дело — раздергать лежалую шерсть, но Домна одной хорошей затрещиной навела порядок. Шерсть сразу стала мягкой. Венька смачивал ее слезами, рвал и тормошил грязными ручонками. Саньке теперь компании не было, тоже заперебирал липкие лохмы, запришлепывал языком:

— Ш-ширсь… ш-ширинка…

Слов он мало знал, а эти дались ему! Первое в дому, наверно, перенял, а второе не иначе как Коля-Кавалерия занес. У Саньки так это складно, деловито получалось: