Аркадий Савеличев - Забереги

Но вот где-то прорезались его глаза, сверкнули голодным блеском: «В церкви, ироды, попрятали!» Распахнулись одновременно десятки других глаз, воочию предстала перед ними белая дальняя колокольня. И вся толпа, единым многоногим чудищем, свернула туда, словно ее притягивал еле заметный на фоне серенького неба крестик. Живое вело себя как живое, переливалось от края до края своей оболочки, менялось местами, путалось, снова притягивалось к какому-то связующему центру, многоного топало и распаренно дышало в тихом, но безостановочном ритме. Чем ближе подходило, подползало, подкатывалось оно к церкви, тем жарче становился ропот: «Вон где всю еду попрятали!..» Уверенность в том, что здесь наконец-то можно вдоволь поесть, росла еще быстрее, чем вырастала перед глазами изо льда белокаменная заиндевелая хоромина. Чудом было уже то, что церковь стоит в море; чудо охраняли от сглазу каменные стены, и потому было оно особенно притягательным. При сереньком утреннем свете толпа накатывалась по льду прямо на эти стены…

На торопливых крыльях летела Марыся к церкви, бросив и дровушки с дровами. Ее поразило и не оставляло наплывавшее с того берега видение: громадная толпа расплывалась в ледяном мареве, серая, молчаливая и какая-то страшная. Марыся протерла глаза, думая, что мерещится, но толпа не исчезла, наоборот, стала больше, выше, быстрее подвигалась к церкви. Она постояла в изумлении и растерянности у дверей и бросилась в жилой придел:

— Ой, што там робится! Люди нейкие идуть, ой, чуе сэрца, злодии!..

Крик ее заполошный услышала выходившая из дверей Айно, выскочила тоже на лед, пристально, из-под ладони, пригляделась к неясно еще видневшейся толпе.

— У них на плечах палки… или ружья… Ома муа!

Марьяша уже лошадь из других дверей выводила, круто заплясала с ней в поводу, разворачиваясь в ту же сторону, к Мяксе. Наконец и она своими слезящимися на ветру глазами, уже с более близкого расстояния, рассмотрела выплывавших из туманной мглы людей.

— Да они как на гулянку, с кольем! Что же это такое деется-то?!

Видно, что постарше была Марьяша, поопытнее — плясавшую при крутых ее разворотах на скользком льду лошадь обратно потащила, тяжелую дверь изнутри закрыла и, слышно было, задвинула засов. Вихрем пронеслась она по церкви, посеяла там сумятицу среди спящих рыбарей и уже из жилого придела замахала им, Айно и Марысе, оторопело глазевшим на близкую толпу:

— Стоять там будете, пока по башке не стукнут, да?

Грубая прямота Марьяши всех настроила на испуг. Айно и Марыся тоже кинулись обратно, скрипучие двери на засов, прижались спинами к ним, защищаясь от какой-то еще неведомой беды. А уже и рыбари повскакивали, одевались кто во что и кто как, с сонными, ничего не понимающими лицами. Скорее всех опомнился и оделся Максимилиан Михайлович, по крутой лесенке побежал наверх. За ним и Марыся с Айно. С первой же площадки, как глянули вниз, на них дохнуло страшной, невообразимой, ни на что не похожей бедой; внизу уже к самым стенам подступала толпа, монотонно, завораживающе повторяя: «Ры-ба! Ры-ба!»

— Не может того быть… — не поверил Максимилиан Михайлович. — Знаете ли, милые женщины, это слишком чудовищно. Я не за то воевал, чтобы здесь свой на своего с кольем шел. Может, снится нам все это? Может, мистерия какая?

Но окружавшие его женщины в жизни своей мистерий не видывали, просто дрожали от страха, жались почему-то не к нему, военному человеку, а к Марьяше. И Марьяша, бедовая голова, все по-своему решила. Через разбитое окно выскочила на крышу паперти, вздела гневную руку и, как поп с амвона, принялась вразумлять беснующуюся внизу толпу:

— Да вы чего, робята? Вы чего, девки? Кой леший пришли сюда? Делать вам больше нечего, как через все-то море таскаться? Я вот сейчас оследину какую возьму да начну пазгать всех подряд!

И она, эта воительница, уже искала глазами, что бы ей такое потолще в руку взять да помахать перед обезумевшими людьми. Но Максимилиан Михайлович, очнувшись от своего изумления, подскочил и удержал:

— Не дразните вы их. В самом деле безумие! Ведь тут же голодные люди. Бесполезно уговаривать. Запоры лучше проверьте.

Разумное мужское слово возымело свое действие. И Марыся, и Айно, а чуть погодя и Марьяша спустились вниз, где уже трещали двери, ржала лошадь и носились по ледяному полу насмерть перепуганные рыбари. Дубовые двери, снаружи окованные полосами железа, постанывали от напора тяжкой живой волны, но, конечно, не поддавались, — церковь, строенная в смутное время на берегу торной Шексны, видала грабителей и насильников похлеще. Толпа замерла в какой-то растерянности, разбилась, расплющилась от собственного напора.

Но когда у них первая растерянность прошла, когда в проемах окон замелькали людские фигуры, опять раздался этот тяжкий вздох: «Ры-ба… ры-ба!..» Толпа осмелела, воспрянула уставшим было духом и застучала в ворота кольем, железом и ногами. Сквозь мерзлую наледь дубовых дверей чуялся им, видно, дух жареной рыбы, виделось монашеское обжорство, катились бочки с вином — пир шел за тем неприступным притвором. Кто-то слышал уже визг подвыпивших монахинь, кому-то чудился жаркий блуд — и все это в двух шагах от оголодавших, вдобавок и замерзших людей. И сам собой родился этот клич: «Ломай… ломай! Чего глядеть!» Но у дверей только сутолока бестолковая, ни подойти, ни ударить как следует не могут. Один лягнет ногой, другой стукнет палкой, третий попыряет какой-нибудь орясиной, а дверь и не шелохнется. Делали ее для бога, одновременно и для лихих людей, к богу крестом, к лихим людям обернули камнем и дубовым заплотом. Море не сбило эти запоры, чего же было делать людям?

Они словно бы опомнились и стали совещаться. Тогда и новый клич, как зубная боль, прорезался: «Бревно какое тащи… чего стоите!» Был поодаль сухой сосняк, расшатали потолще деревину, навалились, свалили, сломали, сами удивляясь, как это им удалось. Тараном, как в дикие монгольские времена, стала избишинская сосна, мерзлым комлем в дверь застучала. «А-ать твою, раз! А-ать твою, два! А-ать твою, три!..» Немного подрагивать начала дверь, но рано обрадовались: сломалась гнилая сосна, повалив под собой целую кучу народу, придавив тяжелой безысходностью.

— Ничего, лишь бы створки не разошлись, — успокоил своих женщин Максимилиан Михайлович.

Он велел тащить веревки и замотал, закрепил ходуном ходивший запор, еще и дубовое, содранное с лестницы перило в распор поставили. Теперь все они бросились к двери придела, где лошадь с ума сходила, хотя в те двери никто и не колотил. Лошадь надо было убирать, но от непомерной торопливости Максимилиан Михайлович так закашлялся, что его скрючило всего. Марьяша сама вывела упиравшуюся лошадь по скользкому льду в затишек, прямо за святые врата, и там прикрутила морду к тяжелому, некогда золоченому кресту. Дверь в церковной конюшне, как они после посмотрели, была совсем слабая, ее и одна Марьяша вышибла бы плечом. Удивительно, что в нее-то никто и не ломился, вся оголтелая толпа напирала в главные входные врата. Все же Максимилиан Михайлович, прокашлявшись, велел тащить и сюда припасенное на дрова жердье. Тяжелую дверную скобу захлестнули веревкой и другой конец втугую закрепили на пропущенной через косяки перекладине. Маленько спокойнее стало на душе. Но оставались еще третьи двери, в жилой придел. Рыбари там уже громоздили из бочек и всякого церковного хлама заграду, да только все это ветром унесет, не то что людской голодной силой. Максимилиан Михайлович, слыша за стеной приближающийся и с этой стороны ор, немного подрастерялся, опять скрюченный непосильным кашлем; только мотал головой, поторапливая: делайте же что-нибудь, делайте! А что? С этой стороны и запора-то никакого не было, еще в годы изгнания попов гневным ветром вырвало, хорошо, что с петель сами двери не снесло. Удержать их, открывающиеся к тому же наружу, не было никакой возможности: не подопрешь, не поддержишь плечом. Попы да монахи ведь как мыслили: если лихие люди начнут ломиться, то им окованную железом дверь, снаружи без всякой скобы, закрывающуюся впотай, ничем, даже игольным ушком не прихватить — поневоле придется толкать внутрь, а уж тут сами дверные пазы не пустят. На этой лукавой мысли вся запорная техника держалась. Но вот снесло же ее богоборческим ветром, с корнями повырывало, и сейчас на ночь дверь веревочкой к вбитому в косяк гвоздю привязывали — на случай волков или какого другого зверья. Бояться-то, живя такой оравой, не боялись никого, не удосужились запоры наладить, да и рук мужских на то не было. А сейчас перепугались не на шутку. Суматошный ор перелился с той стороны на эту, подступил к самым дверям. Уже можно было различить все то же голодное слово: «Ры-ба! Ры-ба!» Пока оно издали билось в дверь, не зная ее крепости. Но вот кто-то поцапал по обшивке ногтями, подналег плечом. Стали давить сильнее, нетерпеливее, не догадываясь, что внутрь им ее не вышибить, а на себя и дитя возьмет, — там и гвоздок вместо скобы был вбит, загнут немного, бери да открывай. А Максимилиан Михайлович все кашлял и кашлял, привлекая, притягивая внимание рвущихся к рыбе людей. Что делать, что делать?! Не с кольем же в дверях вставать, против таких же, как и они, бедолаг. Да и кому вставать-то? Разве что Максимилиан Михайлович, Марьяша, Айно, да вот она со своим брюхом…