Аркадий Савеличев - Забереги

Она совсем ясно представила, как ее сейчас разорвут, разнесут на части, сами не зная за что. Тело ее, жизнь, в нем нарождающуюся, растопчут на грязном льду. Но страха не было — была какая-то великая тоска. За что, люди?! Она обреченно подняла глаза навстречу обступившим ее теням и сказала на удивление спокойно:

— Ры-ба? Будет вам рыба, успокойтесь, люди.

Ей не поверили, ее плотнее сдавили со всех сторон, словно сама она, с нелепым в этой тощей толпе животом, была желанной жирной рыбиной.

— Ры-ба! Ры-ба! — опять понеслось то же самое, дикое, выбивающее слезу.

— Да, да, рыба! Тушите огонь да пойдемте обедать.

Дальние плохо видели и слышали ее, а передние расслышали и, кажется, поверили сейчас, отхлынули на стороны, увлекая за собой и остальных.

Марыся еще помедлила, прежде чем подошла к двери и крикнула:

— Открывай, Марьяша.

Но вместо нее Айно ответила:

— Ёго линнула он ома пежо каллись! Слышишь, председательша? Для всякой птицы свое гнездо дорого, да, да! Зачем ты наше гнездо разоряешь?

— Так надо, Айно. Открывай.

— Не открою, председательша. Тебя принуждают это сделать… Омалла муалла!

— Открывай, Айно. Никто меня не принуждает.

Слышно, за дверью зашептались, и опять слышен голос Айно:

— Марыся, мне страшно, как они сюда ворвутся…

— И мне страшно, но все-таки открывай.

Там со скрипом начали снимать запоры. И под этот скрип, тоже скрипуче, сама себе не веря, Марыся принялась убеждать напряженно застывшую толпу:

— Люди, люди! Мы раздадим вам всю рыбу, какая у нас есть. Каждому по штучке достанется. Только… ради бога не лезьте скопом. Всем, всем хватит. По одному, по одному подходите…

Она не договорила. Не успели тяжелые створки врат разойтись, как вся прежде смирно стоявшая толпа вдруг вздрогнула, качнулась вперед, потом назад, как бы беря разгон, и плотно, неотвратимо полезла в двери, обдирая свои же бока и отсыпая на стороны слабые ошмотья. Напрасно Марыся, вбитая этим живым тараном внутрь церкви, убеждала, что рыбы на всех хватит, — ее не слышали, не понимали. Каким-то чутьем угадала толпа, где рыба, и, оставив Марысю в полной растерянности, хлынула к глухому приделу церкви, превращенному в ледник. Марыся закрыла глаза, ожидая, что сейчас они начнут топтать и давить друг друга, но этого не произошло. Какой-то подспудный разум управлял толпой. Вбегавшие туда люди хватали, что попадалось под руку, рыбину, много две, и через другие внутренние двери выбегали под главные своды, восторженно тетерь гудевшие: «Ры-ба! Ры-ба!» Минут десять, не больше, и крутился этот стихийный, но какой-то праведный водоворот, а потом иссяк, истончился, незаметно и быстро схлынул через настежь распахнутые врата обратно на лед, словно его и не бывало.

Марыся посидела в тупом оцепенении и выглянула наружу: там, широко рассыпавшись по морю, удалялась в сторону Мяксы ничуть уже не страшная толпа. Неслось ликующее:

— Рыба-а!.. Рыба-а!..

Виноватая, не замечая своих рыбарей, вернулась Марыся в склад. Там уже никого не было, лишь качалась на ледяном затоптанном полу единая человеческая тень; она подняла тусклые и грязные, как у голодной зимней вороны, глаза и вроде бы признала ее, их общую спасительницу, даже по имени назвала:

— Марыся…

Но дальше этого слова дело у нее не пошло. Так и подавилась серая голодная ворона этим сухим куском. А Марыся вздрогнула от обиды и от нехорошего предчувствия: оставленная своей мяксинской стаей, ворона была ей, хотя бы голосом, немного знакома.

— Неужели ты, Лутонька?

Грязная, общипанная ворона только и повторила в ответ это: «Марыся, Марыся», но сомнения уже не было: она, сестрица Домнина, ставшая в своей непутевой жизни Лутонькой…

Три года ее где-то черти носили и вот принесли обратно, с толпой оголодавших беженцев. Марыся меньше удивилась бы, воскресни, например, загрызенный волками Аверкий Барбушин или поднимись со дна морского сама Домна Ряжина; тех помнили, а эту позабыли, запропала и память о ней. И вот сейчас, спустя три года, внезапно воскресла Лутонька. После первого испуга, а может, и голодного обморока, заговорила более вразумительно:

— А мне-то вот ничего и не досталось, ни единой рыбки… А ведь я-то и привела сюда всех этих мяксинских оглоедов… Я на лед — и они на лед, я сюда — и они сюда… Сумасшествие какое-то!

Сгрудившимся вокруг нее женщинам Марыся только рукой махнула: делайте что хотите, оставьте в покое!

Тоньку-Лутоньку подхватили под мышки и увели в теплый придел, где уже, над не застывшей еще бездной, по вновь положенным переводинам настилали жердье, по жердью стлали свежий лапник, собирали раскиданные нары, топили печку, — где заново обживались рыбари после недавней порухи.

Марыся ждала, когда ее начнут ругать, но не дождалась, лишь Марьяша жалостливо напомнила:

— Что Федор-то скажет, ты подумала? Кого виноватить начнет?..

Марысе было все равно. От страху и сутолоки живот схватило, пригнуло ее на нарах, скрючило. Она лежала и думала, что спешить домой теперь незачем — рыбы нет, а руганью, которой встретят в деревне, сыт не будешь…

У Федора хлопот все прибавлялось и прибавлялось. Забыл он за приближающимися весенними тревогами и про жену, вернее, помнил о ней каждую минуту, но вроде как о зубной боли, немилосердной и неминучей. Болит, ну, и пусть болит, тут уж ничего не поделаешь. Каждый зуб дорог, и у каждого свои повадки — чего ему о своем-то кричать на весь свет? Верно, так вышло, что заночевать им пришлось у рыбарей. Верно, и на вторую ночь что-нибудь задержало. Приедут, никуда не денутся. Ораву ребячью он кое-как сам опять обиходил, покормил, спать уложил и утром рассовал всех по своим местам — троих большаков в школу, а Саньке наказал: сиди и нос на улицу не высовывай, а то вороны отклюют, на что Санька с охотой ответил: «Кали ласка». Смешная его привязанность к названой матери даже скрипучую душу Федора подмазала маленько, мягко отворилась она — обнял он меньшуна и по-мужски ему признался: «Нам вот еще девку надо». Санька опять то же повторил: «Кали ласка, и девку». Федор не мог не расхохотаться, а про себя подумал: «Сие, милый Саня, не от меня одного зависит…» Но и при этом наивном детском намеке Марыся долго в сердце не удержалась — другие заботы ее в зашеек вытолкали. Раньше говорили: будет день, будет и пища, теперь говорят: будет день, а будет ли пища?..

Он над этим и думал, еще в сумерках топая по проторенной с позавчерашнего тропке, — следы Марысиных подшитых, с крупной строчкой, катанок на снегу виднелись. Метелицу она словно с собой увезла, затихло, подморозило, что натоптала, глубоко впечатала в снег. Ему бы и приглядеться попристальнее к этим следам, подумать по дороге тихонько о житье-бытье, порадоваться своему житейскому счастью, да тут Барбушата окаянные из-за угла амбара выскочили.