Аркадий Савеличев - Забереги

Однако же приходилось управляться и с делами похлеще рыбных. Взять хотя бы беженцев. Война-то как-никак кончалась, и нужно было всех этих людей с добрым словом отправить на родину, а может, и задержать кого, как вот он сам волей случая задержался. Мякса и в самом деле пустела. Выбитый на войне, вымерший, постаревший ее люд только по спискам в работники годился. Кому пахать, кому сеять, кому дыры военные латать? Вот и шел он мимо готовившихся к отъезду беженцев с такой смурой своей думой: «Вроде надоели, а вроде и не обойтись без них…»

— Федор, — позвонил в Избишино, — как будем провожать?

— Проводить бы не мешало по совести, — ответил Самусеев, — да проводины где взять?

Максимилиан Михайлович знал: если и хитрит председатель, то самую малость. Ничего он не может выкроить из своих скудных запасов, а рыбу у него растащили, а вся вновь выловленная в плановый мешок под завязку ссыпалась. И это Самусеев, считай, самый крепкий председатель. У других и вовсе худо. Но делать-то что-то надо было, и Максимилиан Михайлович, собрав свое капитанское обмундирование, вплоть до швейцарских часов, финского трофейного ножа и немецкого шелкового белья, в хозяйском кожушке, на легких саночках отправился в Череповец.

Никогда он, до войны просто стеснительный, тихий учитель, в глаза барахолки не видел. Рассказывала вечерами, под настроение, Айно о своих хождениях за три торгашеских моря, но он тогда ее россказням мало придавал значения. Будь, как и прежде, один, на рыбном острове, с голоду худо-бедно не помер бы, а тут ему и казенный паек в горло не шел. Ожесточился душой, пока ехал да пока разыскивал толкучку, и на грешный круг, в толпу, бросился как, бывало, бросался со своей ротой врукопашную:

— Ну, горлодеры! Кто полного капитана купить хочет?!

Откуда что и взялось, безысходность придала смелости. Но не было с ним его верной роты, да никто и не добывал здесь так свой хлеб насущный. Больше хитрили, выгадывали, честно редко что продавали. К нему не подходили, хоть одет он был невзрачно, в затертый кожушок и старые валенки, — вроде бы никакой не начальник. Да ведь кто его знает… Толкучка жила по своим законам. Толкучка крутилась, как адское колесо, решала личные, государственные и межгосударственные дела; меняла русский хлеб на немецкие френчи, картошку на финские свитера, американскую тушенку на часы и браслеты, сибирские соболя на пшено и овес, сапоги убитых хозяев на самогонку хозяев живых и мордастых, — все оборачивалось взад и вперед, и ничто, казалось, не имело своего постоянного места. Максимилиан Михайлович, командир пехотной роты, стал на толкучке вдруг снова стеснительным учителем, совсем оробел; лихие зазывные слова его были первыми и последними. Он как встал в уголке базарного содома, так и простоял дотемна, думая: «Нет, не поймать мне рыбку золотую, не сплести для нее хитрые сети».

Но только собрался уходить, чуть ли не последний на кругу, как к нему и подошел неслышными вкрадчивыми шагами этакий мужичок-муховичок — старенький, но крепенький, румяненький, что наливное яблочко, с лицом в густых бородавчатых крапинах. Он поклонился на монашеский манер, посмотрел маслянистыми узкими глазками на его сердитые сборы и сказал:

— А вот и напрасно уходите. Человек небогатенький и скромненький, скажите: течет ли вода под лежачий камень? Нет, не течет. — Была в его словах какая-то неотразимая уверенность. — Чего сердиться понапрасну на род людской? Оголодал он, осатанел за войну, ну, да теперь, слава богу, все скоро кончится. Избыли войну, так ли, человек, по всему видать, военный? — Уже не просто уверенность, а торжество сквозило в его мягких, округлых вопросах. — Избыли, считай. Жизни возрадуемся, не позволим себе умереть на последних днях. Сказано: помоги ближнему своему. Так-то, человек недоверчивый. Сколько за все вам надо?

Вещун он был, не иначе. Именно так, в такой последовательности, и шли мысли Максимилиана Михайловича: от растерянности к удивлению и от него — к подозрительности. Этот старый, но крепенький муховичок так прямо и поманил его пальцем: садись, мол, мушка сладкая, на мой медок прилипчивый да горькенький. Оправился уже от смущения, все понял. Но если был он застенчивым, то робким в душе не был, решил: а бес с ним, попытаем счастья! И потому, откуда что опять взялось, небрежно ответил:

— Сколько за все? Да столько, чтобы всю Мяксу накормить.

— Всю Мяксу не накормлю, ретивый вы больно человек, — посмеялся муховичок так, что бородавки, как сытые мушки, запрыгали по щекам. — Однако две сотенки оладок испечете и сотенку чарок выпьете. В такое-то время! Смекайте, осмотрительный вы человек.

Максимилиан Михайлович был поражен: такого он не ожидал. Смотрел непонимающе, как крапчатые руки старичка-муховичка переворачивали его китель с дырочками от боевых орденов и медалей, его брюки, шелковое белье, хромовые запасные голенища, сапоги и даже широкий комсоставский ремень, словно он мог оказаться фальшивым. И когда все это было осмотрено и сложено другой, своей уже, стопкой, он срывающимся голосом сказал:

— Хорошо… пусть будет так… прибавьте еще только сотенку конфеток.

— Пусть будет так, жадненький вы человек. Не по чину заламываете, но я соглашусь. Очень вы мне понравились. Стойте здесь, за мной не ходите, через полчаса все в точности доставлю.

«Как же, жди ветра в поле!» — ехидно подумал Максимилиан Михайлович, прислонясь уставшей спиной к забору и закуривая с хрипучим, надсадным кашлем.

Но старичок-муховичок ровно через полчаса вернулся. С саночками, на которых крапивный мешок торчал, хоть и перетянутый бечевой немногим выше середины, но явно непустой.

— Вот так-то, человек беспокойный. Все в наличности. А если еще часики свои отдадите, и пандерушечку мясца прибавлю.

Максимилиан Михайлович непроизвольно снял с руки подаренные когда-то умирающим другом швейцарские часы, потому что пандерушечка мяса, этак фунтов в пять, никак не могла быть поддельной. Он и муку белую, и конфеты рукой поворошил, самогон, или там водку, не стал только пробовать: опасался чего-то.

И опять старичок-муховичок его мысль упредил:

— А вы без сомнения испробуйте. А коли боязно, я сам махонький посошок возьму. Не бойсь, вас не обделю, человек брезгующий, прибавлено нам тут как раз на счастливое расставание.

Из кармана у него два граненых стопарика явились, десятилитровая, не меньше, бутыль под крепкой рукой муховичка забулькала, и, Максимилиан Михайлович, принимая стопарик, подумал: «А, не отравит же!»

Но и тут старичок-муховичок его упредил:

— Э, нет, страждущий человек. Раз сомнительно, я первым выпью, а вы чуток погодя.

И выпил, весело и насмешливо посмотрел. Тогда и Максимилиан Михайлович, уже сам не свой, выпил. На разговоры его потянуло. Упрятав вновь завязанный мешок в передок саней, уютно поставив на мягкое бутыль и завалив все сеном, он уже без опаски посмеялся: