Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

И вдруг слышу — жужжит. Поднял голову — летит мой капитан с красной звездой на хвосте назад низко-низко, чтобы «мессеры» не заметили.

Как шуганул капитан очередью с бреющего по мотоциклам, так немцы коляски свои побросали и расползлись по кустам, кто куда. Я оглянуться не успел, Александр Петрович — прыг, прыг и уселся рядом со мной. Я бегом к нему, на крыло — и в кабину, а у самого сердце вот-вот из груди выпрыгнет. «Неужели пронесло?» — думаю.

Через двадцать минут были мы уже на своем аэродроме. Ступил я на землю — нету ног подо мной. Не идут. Сел на траву и заплакал. Ребята вокруг собрались, смеются. «Ему, дураку, — говорят, — плясать надо, а он плачет». А я слова сказать не могу. Сижу и плачу. А капитан стоит в сторонке — курит, улыбается.

Вечером, когда остались мы вдвоем в землянке, говорю я ему:

— Александр Петрович, дорогой ты мой… Ну что я теперь для тебя должен сделать? Хочешь, возьми жизнь мою, вся она твоя, до последней пуговицы.

— Жизнь твоя войне нужна, — говорит мне капитан Антонов. — Для того и спасал тебя, чтобы армия солдата не теряла, а тем более летчика.

Потом лег на койку, заложил руки за голову и говорит:

— У меня к тебе, Сергей, такая просьба. Время сейчас военное, на долгую жизнь рассчитывать не приходится. Ты парень холостой, а у меня жена, дочка. У тебя родители есть?

— Есть, — отвечаю, — отец в деревне под Тулой живет.

— Ну, вот что, — говорит капитан, — давай друг другу пообещаем: меня убьют — жена молодая поплачет да утешится, век во вдовах сидеть не будет. А вот дочка отца второго не сразу найдет. Словом, прошу я тебя, если живой, конечно, останешься, за Сонюшкой моей доглядеть, пока на ноги она не встанет. А с тобой беда приключится, я твоего старика на себя возьму.

Обменялись мы тогда адресами, обнялись и поклялись друг другу солдатской клятвой.

Проходит дня три. Капитан мой летает, а я на земле «безлошадный» околачиваюсь: нет для меня машины.

Как-то вечером случилось над нашим аэродромом проходить группе «юнкерсов». Бомбить они нас, видно, не собирались — шли куда-то по своим делам. А тут как раз с пятеркой машин возвращался капитан Антонов с задания. Увидел он немцев и рванул на них. Ребята, конечно, за ним.

Вдруг сверху, из-за облаков, вываливает десятка два «мессеров» — прикрытие. Наши на них или внимания не обращают, или не заметили — прут себе на сближение с «юнкерсами», да и только.

Мы с земли смотрим и вдруг видим — начинает наш капитан в сторону от «юнкерсов» забирать. Без единого выстрела. «Что за чертовщина? — думаю. — Ведь сейчас влепят ему «мессеры» с боковой атаки». Не успели опомниться, клюнул Сашка мой носом, скользнул на крыло — и в штопор.

Упал он на краю аэродрома. Я не помню, как добежал. Протолкнулся вперед, смотрю — лежит мой капитан на плащ-палатке. Половину черепа снесло при ударе о землю, и грудь от плеча до пояса пулеметной очередью развалена. Убили они его еще в воздухе. Он (потом это выяснилось) в атаку без единого патрона пошел, весь боекомплект еще раньше израсходовал. А когда заметил это, уже поздно было. И стал он тогда из боя выходить, чтобы ребят под удар не ставить. Собой пожертвовал, прикрыл их своей машиной — в воздушном бою всегда в первую очередь головную машину атакуют.

Ну, как я после этого жил? В госпиталь попал через месяц. Было у меня на счету восемь самолетов сбитых лично и одиннадцать в групповых боях. Дрался я зло, свирепо, ненависть мне в воздухе глаза застилала. Начальство даже два раза на губу сажало за неоправданный риск.

Ранение у меня было легкое, в руку. Повалялся я немного в госпитале, и направили меня на формирование. Я сам туда попросился, потому что рядом, в Сызрани, жила в эвакуации семья капитана Антонова.

Через неделю отпускает меня командование на двое суток. Приезжаю, нахожу по адресу дом, стучусь. Открывает дверь какая-то старушка, и выясняется, что самой Зинаиды (так жену капитана звали) дома нет, а дочка ее в детском саду. Провела меня старушка в их комнату.

— Подождите, — говорит, — они скоро придут.

Сел я на диванчик, жду. Гляжу, на стене Сашина фотография висит, под стеклом, в рамке. Недели за две до начала войны фотографировались мы с ним на удостоверения личности. Брови сдвинул, глаза пристально смотрят прямо в душу, на лбу складка — видно, недоволен чем-то капитан тогда был.

Да. Проходит минут сорок, открывается дверь, и вбегает в комнату девочка. Увидела меня да как закричит с порога:

— Мамочка, смотри, папа приехал! Наш папа приехал!

И прямо ко мне. Влезла на колени и давай обнимать, целовать.

Я держу ее на руках — тельце у нее худенькое, лопатки торчат, шея тонкая, как у цыпленка. И чувствую, что вот-вот прошибет меня слеза.

И вдруг слышу — плачет кто-то в комнате. Смотрю — стоит в дверях девушка, молоденькая, стройная. Прислонилась головой к косяку и плачет горько-горько…

Я тут уж совсем потерялся, не знаю, что и делать. А Сонечка обернулась к матери и кричит:

— Мамочка, что же ты плачешь? К нам папа приехал, а ты плачешь!

— Это я от радости, доченька, — говорит Зинаида Ивановна, а у самой руки трясутся.

А Сашка смотрит на нас со стены, брови сдвинул, хмурится.

Он замолчал и несколько минут сидел неподвижно, нахохлившись, словно окаменел. Потом огонек его папиросы загорелся ярче, вспыхнул красным угольком и снова стал тускнеть. Где-то в горах одиноко закричала птица. Ее голос, повторившись несколько раз, затих вдали.

Глядя на огонек папиросы, то вспыхивающий мгновенно и резко, то разгорающийся постепенно, будто нехотя, я думал о том, что у каждого человека даже в минуты самой предельной откровенности есть, наверное, такие неповторимые воспоминания, которыми не хочется делиться ни с кем на свете, которые хочется пережить еще раз только одному. Подобные воспоминания, наверное, пришли в ту минуту к моему соседу, и я сидел молча, стараясь не нарушать его мгновенного одиночества, его печального и радостного свидания с прошлым.

Ночь прятала горы. Но их могучее присутствие все равно ощущалось каким-то неуловимым образом, как ощущался и стремительный бег реки, катившей рядом, в темноте, свои воды.

Алый уголек папиросы, описав в темноте дугу, упал в реку, погас, и слабый шипящий звук, родившийся от соприкосновения огня с водой, был подхвачен и унесен течением, словно ветром.

— Да, промелькнула жизнь — заметить не успел, — глухо проговорил летчик.

Он откинулся назад и лег на землю.

— Нет, вру, успел заметить. Еще как успел! Вот всего мне от роду сорок с небольшим, а голова уже седая, старая голова. Сколько передумал я на своем веку, до каких только крайностей в мыслях не доходил… И душа-то у меня от такой жизни пустая стала, словно ветром ее со всех сторон продуло. Только сердце еще не унялось — бьется сердце, жить хочет на всю катушку, надеется.