Михаил Слонимский - Повесть о Левинэ

Быстрые воды Изара несли в долины Дуная десятки трупов, не хватало мест в мертвецких, спешно рыли могилы на кладбищах. Мюнхен торжествовал победу. Но где Левинэ? Где Левьен? Где Аксельрод? Где эта чужеземная тройка, продавшая Баварию Москве? Найти и добить их, как. нашли и добили в Берлине Либкнехта и Люксембург!

— Эй, ребята! Еврейское собрание! Живо!

— Спартаки?

— Говорю — евреи! За мной!

Сначала никто не хотел верить, но это оказалось правдой — кучка любимцев Мюнхена, ворвавшись на собрание мирных католиков, перебила их.

— Нет, это уж слишком! Убивать мирных граждан? Нет, мы — культурные люди, господа! — Седоусый костлявый мужчина энергично стукнул жилистым кулаком по столику, одному из многочисленных столиков разросшегося в самом центре города сада.— Мы требуем порядка! Мы не позволим толкать Баварию в пропасть, господа!

Тот, которого он так торжественно называл «господа», длиннолицый, с несколько вялыми и даже чуть меланхолическими движениями офицер, скорбно пожал плечами.

— Да, это тяжелая ошибка, господин Швабе, было неправильное донесение, что это — собрание спартаковцев, коммунистов.

— Но надо же было разобраться, прежде чем стрелять! Спросить документы! Убивать честных баварцев — это недопустимо, господа! Позор, господа! Позор!

— Патриотический пыл, — грустно объяснил офицер. — Но юстиция вступает в свои законные права. Она быстро научит отличать честных граждан от бандитов. Да, очень тяжелая ошибка, господин Швабе. И хотя это единственная ошибка — не правда ли? — но виновные понесут строжайшее наказание. Вы сегодня же прочтете в газетах: они арестованы и отданы под суд.

— Их заслуги перед родиной будут, бесспорно, зачтены, — отвечал седоусый патриот и успокоенно протянул руку к пивной кружке.

Нет в Мюнхене лучшего клуба, чем этот тенистый, в сцеплении центральных улиц, сад. Здесь, в этом скоплении столиков и стульев, узнаются и обсуждаются все последние новости.

Сюда, в этот сад, убегал профессор Пфальц, как в мирный уют давно прошедших дней. Но и тут он не находил утерянного своего спокойствия. Он никуда не мог убежать от смятения, потому что нес смятение в самом себе. И казалось ему: под всем этим торжеством возбужденных счастливых лиц таится истерическая тревога, готовая в любой момент обратить все это элегантное общество в паническую толпу.

Профессор Пфальц в самом своем изящном костюме, в самом франтовском пальто уселся невдалеке от седоусого патриота. Он был — как кукла, как манекен. Даже внешне он не мог радоваться и торжествовать вместе со всеми.

Профессор занял очень невыгодное для отдыха место — у господина Швабе было слишком много знакомых, и столик, за которым этот седоусый патриот праздновал с меланхолическим офицером победу, становился средоточием сплетен и слухов. На этот столик люди налетали пачками, оглушая друг друга новостями, выспрашивая, размахивая руками, восторгаясь и ужасаясь, и бежали дальше с таким видом, словно важнейшие государственные дела гоняют их по миру.

Не успел профессор заказать кофе, как уже узнал, что у какой-то Пепиты нашли в юбке три миллиона, а Левинэ с десятью миллионами улетел в Венгрию на аэроплане.

В ушах несносно жужжал рой слухов, восклицаний, сплетен:

— ...Это тот, который графиню Вестарп?.. Я слышала, что графиню Вестарп убил зверь, этот матрос...— Но с него уже ничего не спросишь. Кокнули.— За Левинэ дают десять тысяч марок. Читали объявление? Наконец-то право и порядок вступают в свои права! Поглядите на Носке! А наш Гофман, наш Шнеппенгорст! Они спасут отечество от анархии, я им верю! — А Пепита — красивая? — Танцовщица. Испанка. Эти звери купали ее голой в шампанском...

Профессор Пфальц занялся самогипнозом — он, чтоб ничего не видеть и не слышать, усилием воли вызывал в памяти приятнейшие воспоминания юности, первую любовь, белокурую девушку, гейдельбергскую студентку, с которой...

— А этот Левинэ! В опасный момент бежал, как последний трус! Своих же друзей бросил на произвол судьбы! Обманул и бросил! Какая бесчестная низость!.. Ни один баварец, ни один немец не поступил бы так!

— Ему все равно несдобровать. Словят. Нет, куда там к черту вспоминать первую любовь!

Жизнь превратилась в кошмар. Ни минуты отдыха. И вдруг профессору Пфальцу стало мучительно жалко Ландауэра. Он тоже делал эту республику. Но он не был коммунистом. Это был ученый. Это был мыслитель. Вместе с поэтом Мюзамом он мечтал о счастливой жизни, которая будет как цветистый луг. За эти мечты Мюзама кинули в застенок, а Ландауэра растерзали, как разбойника, не доведя до тюрьмы. Цветистый луг! Любовь! Счастье! Белокурая Гретхен!..

А господин Швабе ораторствовал:

— Господа, наша родина переживает тяжелые испытания! Перед лицом общей опасности мы, баварцы, должны забыть на время наши распри с Пруссией! Мы все раздавлены, и нас хотят добить! Германия — на краю пропасти, да, господа, на краю пропасти! Мы все должны, как один человек...

Город быстро и решительно изменил весь тон свой, все звучание, всю жизнь свою. Те, кто недавно еще таились, даже на улицу показываться опасаясь, теперь господствовали повсюду — в домах, ресторанах, министерствах, магазинах, на улицах и в этом саду.

Здесь, в этом саду, для них мгновенно является на столик все, чего только не пожелает желудок, — тут не голодная Пруссия, были бы только деньги. Удобно и успокоительно почти бесшумное проворство официантов. Глаза заманчивых прислужниц не отказываются нежно улыбаться посетителям, и ямочки показываются на щеках, и некоторая резкость голосов приятно контрастирует с мягкостью округлых движений, как короткая юбка с невинностью взгляда. И глаза прислужниц ни на секунду не забывают своего дела, пока быстрые руки и ноги делают свое.

Все создано тут для того, чтобы вызывать вкус и аппетит к жизни,— многообещающие фигуры баварок, знаменитое по всему миру пиво, исключительного достоинства яичницы, хрустящая корка булочек, таких свежих, что челюсти сводит от наслаждения, пестрые букетики, расставленные в хрупких вазочках по столикам, само колыхание весны, несущей сюда лучшие свои запахи и цвета. Глаз бюргера отдыхает здесь на яркости веселых красок, разнообразящих все, что обязательно нужно нацепить на себя человеку для красоты и приличия,— все эти шляпы, пальто, кашне, банты, носки. Нос с удовольствием принюхивается к духам и одеколону, обозначающим чистоту и благопристойность тщательно вымытых, привыкших к приятнейшим утехам тел.

Бедная графиня Вестарп! Она пала жертвой серых кепок, криво надетых, потрепанных и заплатанных пиджа ков и курток, грубых солдатских шинелей и гимнастерок, небритых, изможденных лиц и злых, голодных глаз. Но стоит ли думать сейчас, в эти первые дни победы, о недавних несчастьях? Горе и несчастье, голод и ненависть отступили, бежали, вернулись туда, откуда вырвались эти страшные дни большевистских бесчинств,— в тесноту и сумрак рабочих жилищ, в казармы недобитых на фронте солдат, и сильное правительство держит строгую охрану возрожденного, созданного тысячелетием культуры порядка. Наваждение кончилось. Вернулась и вновь господствует красивая, изящная жизнь. Эту жизнь надо защищать, как имущество, как деньги, как драгоценности в сейфах! Да здравствуют победители!