Николай Устинов - Поной-городок, Москвы уголок

В Лахту мы выехали на доре, пока была полная вода.

В народе говорят: не всякий гром бьет, а бьет да не по нам. В тот день гром ударил по нам. Ещё только-только мы въехали на доре в Лахту, как заметили небольшую толпу народа, навстречу нам вышел начальник фактории.

– Андриана Степановича убило, – сказал он и больше ничего не смог пояснить. Уже проходя сквозь толпу, я слышал обрывки негромких разговоров, из которых понял, что Степановича убило молнией.

Собираясь на линию, он шёл к карбасу, опутавшись через плечо мотком провода, в неё и ударила молния.

К вечеру нанесло снова жаркую грозу: удары грома следовали часто, один за другим, а в промежутках между ними весь душный и нагретый воздух и стекал белым искорьем и трещал по сухим стенам дома, будто отдирали старые залубеневшие обои.

После грозы с моря потянуло мокрым холодом. Но воздух был свеж и припахивал морскими водорослями. И снова утро было влажное и тёплое. Солнце томилось в вязком тумане, однако грело пристально, обещая жаркий день и дождь к вечеру.

Детство

Гуляла весна девчонкой с голубыми мечтами. Тундра подернулась дымкой. Снег, умирая, подарил жизнь травам, цветам, листве. Вечерело. По пологому склону горы солнце катилось в море, на ночлег. Косые его лучи в переливах речной воды вспыхивали, как янтари. Сбежавшие к реке олени дожевали остатки зари, лениво поднимались на берег и ложились беззаботно под кустики рогов..

Детство… Как всё таки свежи в памяти его следы! Кудрявая ива, ползучие берёзки… речка,..

Я вновь на берегу этой замечательной реки. Повороты всех тропинок помню наизусть. Здесь я рос, ходил на рыбалку и охоту.

Так вот же она всё та же гора, по которой я с пойманной впервые куропаткой мчался на лыжах сломя голову, повесив свой первый трофей на пояс, чтобы видели все, какой я промышленник. К дому я шёл, хмелея от счастья, и ноги не чуяли земли. Нет, я не шёл, а летел. И даль становилась как будто светлее. Сияло солнце. Раздвинув широко золотые ресницы, оно глядело на меня с любопытством.

На память пришёл родной дом, где прошло моё детство. Дом был большой, как казалось мне тогда. Он сухо потрескивал от мороза, а коли позёмка мела – снег шуршал о стекло, словно кто-то силился заглянуть в окна; и что-то глухо хлопало по крыше, то ли доска карниза, то ли железный лист возле трубы. Тонкие стрелочки льда протягивались по мокрому стеклу, с жилой стороны-в избе выстывало.

Старшие сестрёнки ушли в сельский клуб на танцы: была суббота и сегодня завели старенький клубный движок, который прерывисто пухал, издавая электроэнергию. Младшие братья спали сладким сном.

Мама в то время находилась в районной больнице, а отец в стаде. Я сидел за столом, читая книгу при керосиновой лампе, огонь которой испуганно вздрагивал, когда о стену дома разбивался порыв ветра, я сидел, накинув на плечи зимнее пальто, и совал голые руки под мышки, ежился, напряженно прислушивался ко всем звукам, долетавшим снаружи. Мне внушала опасение лампа. Я то и дело взбалтывал её, слыша жидкий плеск внутри: керосин кончался, а идти в сени, добавлять керосину было страшновато. Хоть бы сёстры пришли скорей! Я вытягивал шею, напряженно всматривался в тёмное окно.

То мне чудился знакомый свист, которым лихо владел мой друг Паша Шевелюхин, то скрип лыжных палок по снегу, то глухое притопывание на крыльце. Но это только чудилось. Охапка поленьев лежала наготове возле печки, но я не затоплял её, медлил: а то выстынет в избе до сестриного прихода. Пар от дыхания ударялся в лампу, язычок пламени трепетал. Старые часы тикали громко и скрипуче, а стрелка словно заржавела – она едва-едва ползла по циферблату. Казалось, всё отступило куда-то: и соседские дома, и всё живое, и стоит дом наш посредине равнины, а вокруг ни души.

Чувство одиночества нарастало. Мной овладевало отчаяние; я уже не верил, что сёстры придут, уже злился, уже готов был плакать и вглядывался в стрелки часов- читать не хотелось; тщетно вслушивался в долетающие звуки- ничего, кроме шуршания снега по стене и глухого хлопанья по крыше. И вдруг – о чудо! Я явственно услышал сестрин смех. Сёстры идут. И лампа начинала светить ярче. Быстро наломал лучин для растопки печки. Лучины весело затрещали, потянуло смоляным дымком.

Я сбрасываю с плеч пальто, мне уже не холодно, и дом кажется обжитым, уютным, светлым. Растопка из лучин догорает, постреливая алыми угольками-это к гостям! Примета такая. Занялись поленья. Я начинаю лихорадочно вытаскивать задвижку в трубе, щипать дальше лучину от соснового полена, специально лежащего на печи для этой цели. И растапливаю печку. Пламя весело шумит и рвётся вверх, в трубу. Тяга такая, что поленья хоть привязывай, не дай бог, через трубу вылетят целиком.

Они входят. Красный отблеск пламени из печи радостно играет на белом боку большой печи. Не слышно тягостного стука маятника старых часов, не слышно зловещего хлопанья на крыше- весело и хорошо. Сейчас сёстры сядут у печки, они будут разговаривать, делиться впечатлениями о проведённом вечере в клубе, а я спокойно продолжу читать. А потом мы все вместе сходим в стайку, где должна окатиться одна из овец, дадим овцам пахучего сена на ночь. Попьём горячего чая, а потом ляжем вместе на одной кровати, под одним одеялом, и будем спать, грея друг другу спины…

Дровосечка

Пришла,– и тает всё вокруг,

Всё жаждет жизни отдаваться,

И сердце, пленник зимнихвьюг,

Вдруг разучилося сжиматься.

А.А. Фет

Земля лежала ещё под снегом, деревья стояли голые. Высокое небо было ясным и холодным. К западу тянулись холмы, пестревшие весенними проталинами. По утрам ещё курился морозный пар над Поноем, льдисто сверкал на полях крепкий наст и ребятишки бегали в школу не дорогой, а прямиком, но уже чувствовалось приближение весны.

Зима неторопливо скатывалась под весну: снег скипелся сахарно, стеклянным настоем обложило сугробы, и, хотя зеркальный, слепящий глаза покров пока не держал на себе человека, но уже ладно отполировал забои. Земля потекла, из её натужившегося чрева потекли первые соки, и неясные сиреневые пролысины обманчиво упали на встопорщенные ивняки. Весной запахло, весной, хотя морозы в полной силе и добрый хозяин, жалея дров, дважды в день калит печи. Но в предутренние смирные часы особенно сладко отзывается душа на растворенную природу, когда в атласном небе трепетно прогибаются к земле зазеленевшие звёзды, готовые прорасти в снегах, а воздух хмельно дзинькает, как подгулявшая чернозобая синица. Весеннее, но ещё холодное солнце заливало прозрачной позолотой запушенные снегом улицы Поноя. Начала горбиться и чернеть дорога от фермы до полей: по ней возили навоз. Зори разгорались всё ярче, солнышко как бы набухало день ото дня, вставало огромное, багрово-красное, выманивало из-за реки на забереги куропаток. Далеко открылась речная даль, скатившаяся к морю.