Сергей Юрьенен - Линтенька

Полтора часа переться за Гудзон.

Лучшая подруга? Возможно, Ляля и стала бы ей – не будь между ними такого сходства. Даже чисто внешнего. Подчеркнутого тем, что Ляля после знакомства с Полиной перекрасилась в блондинку и стала носить ультрамариновые линзы. Сравнение стало неизбежным, но, к сожалению, Ляля считает, что не в ее, Лялину, пользу. Несмотря на смену линз, глаза у Ляли стабильные, тогда как у Полины меняют цвет. Про формы уже не говорим. В этом смысле в Москве бы Лялю разубедили, но здесь, в условиях субарбиальной изоляции, – кому за это взяться? Тем более, что от избранного образа жизни за компьютером формы не убывают, а совсем напротив.

С прической все в порядке – Диночке благодаря. Но что надеть? Долго Полина решала. Кончилось тем, что слегка подкрасилась, ограничившись свитером и слаксами из мягкой лайки.

Вся в черном, как вдова.

Соломенная…

*

Дом был гостеприимный и, благодаря интеллектуальной предприимчивости Ляли, с широким радиусом захвата.

Фото на “стене гордости” - wall of honor - говорили тем, кто появлялся здесь впервые, что место почтил своим присутствием даже Нобелевский лауреат, который своей поэзии, правда, не читал, увлекшись фирменным салатом “оливье”, традиционно подающимся здесь в советском тазике. На фотографии про это он и написал фломастером наискосок: “ Вкусней, чем в “Русском самоваре”! Ваш Лоуренс Оливье”. Либерецкий, которого Полина помнит по Москве, где подпольный автор иногда антисоветски пьянствовал с родителями, начертал: “Ляля, Вы унесли родину в эмалированном тазу. Либер”. Вряд ли Либер устраивал здесь чтения: все же не Жванецкий, толстые книжки пишет. Зато здесь пел сам Юз Алешковский – “Советскую лесбийскую”, специально припасли гитару. И про хваленый оливье Юз, известный миру не только песенно-литературной деятельностью, но и как великий гастроном, написал на фото своем взыскательно: “Лялька! Яйцами не злоупотребляй!”

Знаменитостей меньшего ранга Полина на фото не опознала. Впрочем, вот. Бард Больский…

Хотя посвящения адресовались хозяйке дома, знаменитости были знакомыми, скорей, Бориса, с которым Ляля сосуществовала в качестве domestic partner – домашнего партнера. Впервые от Ляли Полина услышала такой американский термин для определения сожительства. Мечтая оставить свое имя на скрижалях, Борис (для снижения Ляля ударяла на “о”), что-то писал, но больше читал, а в основном тянул, как большинство в Америке, компьютерную лямку. На его бурлацкие деньги или нет, но Ляля била баклуши, предаваясь этому намного откровенней, чем Полина (все же сдавшая два курса психологии). При этом Ляля была в курсе всего происходящего не только на Восточном побережье Соединенных Штатов – захолустья, где вынуждена жить – но и в давно оставленной Москве, которая для нее превратилась в центр мироздания.

– А что же Максик? – Ляля чмокает ее мимо, по-парижски. – Всё никак не долетит?

– Билетов не достал.

– Кто, Уж? С его-то связями?

Полина, которой не нравилось, когда мужа называли бизнес-кличкой, пожимает плечами.

– Конечно, – подхватывает Ляля, по-своему толкуя жест неопределенности, – там все сейчас так непредвидимо. Что ты хочешь? Черный передел. Железный питерский чекизм так разворачивается в марше, что Москва, которую мы знали, заплывшая от жира! вполне может дрогнуть и начать сдавать своих людей. Что вообще ему там надо? С такими отступными лично я бы только в Лас-Вегас.

– Какими отступными?

– Но ему же халдеи предложили миллионы. Ау, Полина? Ты со мной?

– Он не игрок.

– Ага! А то не знаем Макса. Но отступные он хоть взял? Или полез в бутылку?

Оставалось хлопать ресницами, как кукла Барби.

Не только Лялей, но и прочим новогодним обществом, которое просто не могло поверить, что жена Ужа не в теме, было истолковано, что Полина “держит удар”, делая бодрую мину при плохой игре, а из доносящихся обрывков получалось, что игра не просто паршивая: нет больше никакой игры. Удален из состава. Аутсайдер. Можно только гадать, кто под него пилил, оттуда ли, отсюда, но факт налицо, что завалили.

Рухнул.

Обсуждение главной новости уходящего года смолкало, когда Ляля вводила ее в круг: “Знакомьтесь! Мисс Москва!”

“О-о?” – люди делали глаза, на что Полина отвечала:

“Шутка…”

Давно американцы, и в этом качестве по своему опыту не могущие не знать, что за каждым дауном есть ап, люди держались cool. Но на дистанции. Не то что остракизм, не то чтобы неприкасаема, но словно бы она была простужена. На всякий случай.

Чтобы не передался вирус лузерства.

И только Ляля, как ни старалась, скрыть не могла – нет, не нормального удовлетворения от того, что рухнул кто-то, посягнувший на нечто, тогда как средне-обычные твои дела, как шли, так и идут. Ляля наслаждалась. Садистски. Упивалась просто унижением. Настроение приподнятое, интеллект обострен, в лихорадочных взглядах, бросаемых на Полину и Никиту, одевшегося на русский праздник, как американский олух с фермы, читается исконно-русское: “Вот так! Из князи – в грязи”.

Будто лучший подарок ей на Новый год.

До этого момента Полина не знала, что столь небезразлична лучшей, можно сказать, своей подруге в Соединенных Штатах.

Все это в ее глазах не умаляло жизнелюбивой харизмы этой бывшей элитной девушки из бывших кремлевских кругов – пусть не “унутренних”, как говорил незабвенный Днепропетровец, даже не ближних, пусть даже и не собственно кремлевских, но все же, при папе, который был замзавотдела ЦК КПСС, староплощадских, а это, как ни крути, есть следующий в пирамидальном порядке снисхождения эшелон и каста советской аристократии, в неписаном табеле о рангах коей Полина, к примеру, была куда более низкого, даже отчасти и сомнительного происхождения.

Ляля исходила из того, что брак рухнул вообще – как институт. Однако проживала с Борей. Не в широком смысле слова, а под одной крышей. При том, что паре нравились одни и те же книжки, одни и те же писатели-поэты-барды, постельно Боря с Лялей были решительно порознь. Существовали в разных комнатах. Боря писал программы. Ляля, тоже компьютерно грамотная, сутками напролет просиживала в Live Journal и на ICQ, в глобальном масштабе предаваясь сплетням и интригам. Жилплощадь позволяла встречаться только на перекурах в гараже.

Теперь Полина думает, что Боря с Лялей на самом деле много ближе, чем они с Максом. Но раньше Полину это поражало. Как так можно? Но своими глазами видела, что можно вполне, для чего даже не надо жить в Париже и быть сверхкреативными людьми, как Гиппиус и Мережковский, как Сартр и Бовуар, – пары, на которых ссылалась Ляля в оправдание своей откровенной свободы. Сейчас у Ляли кончился роман с омчанином, зато “по аське” намечалось нечто любопытное в Москве; но потом, потом! уединимся в гараже…