Сергей Юрьенен - Первый поцелуй

И все же лучше, чем дома, где мама психует без Гусарова, отбывшего на сборы. Тихо вокруг.

Только не спит весь лес.

В каждом дупле, в каждой норе

Идет половой процесс…

Я просыпаюсь, когда врывается вожатый, который стоял за дверью:

– Какая грязь! Уму непостижимо! А если б мамы ваши услышали такое?

Даже интересно: до чего же они тут договорились?

На зябкое солнце сбегают все, как велено: в одних трусах.

Фишин – в шароварах и футболке. Еще и горло укутал вафельным полотенчиком. Переваливается, озираясь с заплаканным видом. Он толстый и одутловатый, сосед его по койке сильный и красивый, близнецы, они и есть близнецы… прочие – недомерки и как на одно лицо: стриженные под машинку и под «бокс». Скуластые, бледные, в расчесанных укусах и старых синяках. Недоверчивые глазки. Зевают, ежатся. Узкие плечи, ребра, позвонки.

Лес зато сказочный.

Из страшной немецкой сказки.

Черные лапы нависают над забором, и глаза сами начинают искать, где прибито плохо.

Конечно, не лагерь БВО. Завод – поточных линий . Что бы это ни значило: известный на всю нашу страну и даже до Турина. Но доски с брусьями, из которых тут, за домами, все сколочено, не то что не отшлифованы: даже рубанком не обструганы. Все тут занозисто-шершаво, и это значит, что, в отличие от военных, заводу на детей плевать. Что непонятно: ведь трудовая смена?

В сортире почти не пахнет. Только карболкой – очень слабо. Здесь уже идет соревнование струй, которые сначала вздувают у них причудливые завиточки. Мимо дыр: приятно обоссать сухой настил. Сильный и красивый дает кому-то подзатыльник: «Палец сломаешь, в попке нечем будет ковырять!» Увертываясь от брызг, этот шкет из младшего отряда – квадратный чубчик, вместо глаз смородинки – выталкивает разбухшие катышки, которыми заложены отверстия от выбитых сучков с обратной стороны.

Алмазы сверкают на траве.

Я наступаю на цемент, подкидываю сосок.

Такой здесь умывальник – с железными сосками. В ладони проливается вода, коричневая желтизна которой меня смущает. Я не решаюсь открывать свой «Мятный» порошок. На цыпочках заглядываю в резервуар: в мутной дождевой воде гайками кверху подскакивают соски. Римская волчица вспоминается мне из учебника. Которую сосут жестокие младенцы.

Вода смывает иглы хвои и уносит по жестяному стоку.

Физрук прикрикивает:

– Кто там в майке?

Тут же подают свой голос близнецы:

– Глупый пингвин робко прячет…

– …тело жирное в утесах!

Фишин стаскивает свою футболку застиранного цвета. От усилий втянуть живот он весь приходит в колыхание: белый кит, заброшенный кем-то на сухопутную природу. Мускулистыми руками зачесывая волосы, подходит сероглазый сосед его по койке. Не у всякого мужчины лицо, как у этого ровесника: четко очерченное, твердое. О таких лицах говорят: медальное. Такое в прошлом году имел один вожатый, жаль, что не нашего отряда: не забуду, как проступал румянец на голубых после бритья щеках. Но тот был добрый. В сельпо, где закупил однажды в большом количестве сигареты, водку и портвейн, а нам, сопровождающим с авоськами, по бутылке лимонада, он дал мне, до обмена было, трехрублевку на «Курс – одиночество». Книжку, которую написал одиночка, переплывший Атлантику, я просто не мог выпустить из рук, что он мгновенно понял сверху, вынул из косого брючного кармана наугад, сунул, хрустящую, и повелел: «Забудь!»

Этот, дунув на расческу, дает своему соседу:

– На, чудо-юдо: расчеши свой перманент. Груди, я вижу, ты надел. А где бюстгалтеры?

Отряд оживает:

– Он дома их забыл!

– Жиртрест! Скажи мамаше, пусть мамаша привезет!

– Свои пускай отдаст!

Губы дрожат, но он пытается изобразить улыбку:

– Это обмен.

– Какой еще обмен?

– Веществ. Нарушен у меня.

– Говна в тебе много, Фишин: вот чего. Но мы из него выбъем – да, ребята?

На построении он занимает место первого – меня оттесняя с края. По росту мы одинаковы, но он более развит. Мускулистые ноги лоснятся от загара и сияют золотыми волосками. Толстые белоснежные носки. Гравий хрустит под новенькими китайскими кедами с дырочками для вентиляции и олимпийскими кольцами на этих резиновых нашлепках для защиты боковых косточек на щиколотках.

Окинув шеренгу взглядом, физрук возвращает на него свои глаза мужчины:

– Фамилия как?

– Акулич.

– Играешь в футбол?

– А то.

– Собирай команду. Будешь капитаном.

После зарядки отовсюду слышится: «Акула! Акула!». С подобострастным панибратством, от которого мне тошно.

– Обожди…

Вполуха поворачиваюсь.

– В нападение пойдешь или в защиту?

– В библиотеку.

– Так, значит? Обойдемся… – и к Фишину, которого перед выбором не ставит: – Эй, вратарь! Готовься к бою!

Никто не знает, где от нее ключ. И вообще: «Вы не читать сюда приехали». Но по опыту я знаю, что даже самыми захудалыми библиотеками нельзя пренебрегать.

Одно разочарование, увы! Или «младший школьный», или уже читал.

Хорошо, что взял с собой.

А на обратном пути еще раз можно пройтись мимо палаты девочек.

Однажды вхожу – поспешно он опускает край футболки, задрав который рассматривал здесь в одиночестве синяки отбитых им голов. При этом продолжает шмыгать носом.

– Чего ты, Фишин?

– Ничего! Тебе какое дело.

– Человек человеку – друг, товарищ и брат. Первый раз в лагере?

– А что?

– А просто дружеский совет. Не бойся бросить вызов коллективу. Или ты любишь футбол?

– Кто – я?

– Ну так, а хули? Фишин?

Не знаю, почему, но даже мне с ним хочется быть грубым.

По пути с «моря» девочки заводят:У ней такая маленькая грудь,

А губы – губы алые, как маки…

Уходит капитан в далекий путь.

Он любит девушку из Нагасаки.

Наша палата им бросает вызов:Мы идем по Уругваю!

Ночь хоть выколи глаза.

Слышны крики попугаев,

Обезьяньи голоса.

Последние строки Акулич ужесточает:Слышны крики: «Раздевайся!

А то выколю глаза!».

Оборачивается вожатая, которая идет с физруком так, что голые руки их соприкасаются:

– При входе в лагерь чтобы гимн! Слова все помнят? «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры – дети рабочих…».

До лагеря еще далеко, вожатая не старшая, к тому же, всеми замечено, как круто выпирает у физрука сквозь васильковое трико, канты которого натянуты штрипками на его ступнях в незастегнутых сандалетах: можно игнорировать… У ней следы проказы на щеках.

У ней татуированные знаки…

«Девушка из Нагасаки», которую я слышу в первый раз, нравится мне больше нашей – тем более что у них проступают эти самые груди, о которых они самозабвенно так поют, а у Мацко даже такие выпирают, что она постоянно как бы сгорает от стыда. В прошлом году их не было – не говоря про волосы, о которых докладывает нам Сорока. Которые, когда обладательницы их выходят из воды, проступают кучерявым таким рельефом. А если купальник светлый…