Галина Николаева - Битва в пути

Положение усугублялось тем, что и нормы, и технологическая отсталость, и кокильное литье, и судьба Сугробина— все эти вопросы были полем боя Вальгана с Бахиревым. У Бахирева объявилась поддержка в обкоме — Гринин. Сережин кокильный рекорд давал оружие людям из лагеря Гринин — Бахирев. «Не преминут воспользоваться! — решил Вальган. — Начнут говорить: Вальган тормозил». Разыграют спектакль на тему «Отсталый Директор и передовик-рабочий». А главное, начнется возня; станут повышать и нормы и программу. Обнародовать сугробинские четыре с половиной — значит самому себя выпороть».

Он подумал обо всем, но не сказал ни о чем. Чубасов заметил лишь затянувшуюся паузу.

— Ать-два — и уж митинги, молнии, киношники! — наконец укоризненно прозвучало в трубке. — Вот так и портим молодых рабочих. Допускаем ошибку.

— Мы допускали ошибку по отношению к Сугробину. Сейчас нужно исправлять. И дело не в рекорде, а в том, что Сугробин неопровержимо доказал и ценность и доступность для завода прогрессивных методов.

— Никто же этого и не отрицал!

— На словах. А на деле Сугробин первый открыл кокилю дорогу на завод. Я просто по-человечески не могу не сказать парню спасибо.

— Ну и говори по-человечески! Зачем же митинги? Давно осужденная партией практика показного рекордсменства. Я решительно против всяких митингов.

Вчерашний Чубасов не пошел бы наперекор директору и стал бы искать осторожных, средних решений, а сегодняшний спокойно заявил:

— А ты приди и посмотри, что тут творится. Рабочие сами идут сюда. Идут из разных цехов. Интерес законный. И животворный интерес. Похоже, рабочие лучше тебя понимают, что здесь не показное рекордсменство, а рождение новой, прогрессивной технологии. Митинг начнем через полчаса.

«Митинг состоится, — тревожась и досадуя, понял Вальган. — Но никаких киношников, никаких репортеров… Этого я не допущу». Он позвонил на киностудию.

Сереже стало смешно: «Хочешь не хочешь, а пришлось тебе «приветствовать».

Когда Гуров сказал, что Сережа дал четыре с половиной тысячи процентов и заработал за смену тысячу сто рублей, вокруг заахали, зашептались:

— Вот это да!..

Скользя взглядом по дружеским лицам, Сережа невольно отшатнулся. Пара глаз смотрела из-за голов, словно жалила. «Евстигешка».

Несколько лет назад они вместе впервые пришли в модельный цех — паренек-заморыш Сережа и бравый, хорошо одетый Евстигней, сын продавца, арестованного за спекуляцию.

— Буду себе зарабатывать социальное положение. В институт надо поступать, — заявил он Сереже.

Его исключили из комсомола за пьянство, он перешел на другой завод, был осужден за хищение и освобожден по амнистии. Зная прошлое Евстигнея, его неохотно брали на работу, и вот он, опустившийся и обозленный, появился в чугунолитейном, где всегда не хватало людей. К этому времени Сережа уже стал одним из лучших передовиков, и портрет его возвышался на заводской площади. Евстигней следил за Сережей с жадным и злобным любопытством.

«Что его принесло сегодня? — удивился Сережа. — Из алости притащился?»

Странно было думать, что и в этот светлый день живет, дышит рядом чья-то ненависть. Сережа отвернулся. Два широко открытых глаза издали обдали его теплом, «Дашунька! Пришла, значит!»

Сережа понял, что этих двух глаз и не хватало ему сегодня. Чья-то душа должна была сейчас беззаветно и бескорыстно радоваться его радости. До этой минуты Сережа и на митинг, и на ораторов, и на переходящее цеховое знамя смотрел как бы со стороны. Два Дашиных глаза сказали ему: «Это ж все — и люди, и речи, и снег — для тебя, ради тебя, твое».

«Беленькая стала. Повзрослела. И как глядит!» — Думал Сережа.

А Даша пользовалась случаем, чтобы, затаившись в толпе, наглядеться на это единственное для нее лицо. И больно ей было и сладко следить, как светло и беспечно смотрят ореховые глаза, как улыбаются те самые губы, как садятся снежинки на русые Сережины брови. Когда митинг кончился, Даша вместе с другими задержалась у входа в модельный. К ней подошел Евстигней. Она давно замечала, что он старается заговорить с ней.

— Думают, мы не знаем, зачем это делается, — сказал Евстигней. — Это ж ему все учетчики подстроили, чтоб увеличить нормы. Знаем мы эту механику! Не маленькие. Теперь как бабахнут нормочки! За эти его рекорды рабочие модельного еще наплачутся!

— И все ты врешь! — накинулась на него Даша. — И никто не наплачется. Облегчается работа от его кокиля. И спроси кого хочешь, как Сугробин работает! Никакие не учетчики, а у самого голова золотая да руки золотые, да себя для завода не жалеет. А ты пьешь да врешь! Пьешь да врешь!

— Гляди, как «детский сад» разошлась! — удивился Евстигней. — Тиха, тиха, а на вот тебе… Слежу я за тобой, никак не выслежу: с кем ты, тихоня, гуляешь? Уж не с Сугробом ли?..

— Да он и не глядит на меня! — возмутилась Даша. — Нужна я ему!

— И то верно! Что ему глядеть на тебя? Он жмет за самой Игоревой!

«Значит, правда… Знала я, знала, что ему не до меня!» — отчаялась Даша, но ответила мужественно:

— Ну и что ж?! И не твое дело глядеть, за кем он ходит. Глядел бы лучше, как работает. А ты-то что за мной ходишь? Отступись ты от меня!

«А вдруг он услышит? — подумала она и тут же шестым чувством почуяла: — Он слышал. Он здесь».

Сережа и в самом деле слышал. Он шагнул через порог и подошел к Евстигнею:

— Ты чего тут обижаешь маленьких? Давай катись! Евстигней был один, а за спиной Сережи стояли товарищи и маячила медвежья фигура Кондрата.

— А чего мне тут делать? — И, поплевывая, чтобы доказать свою независимость, Евстигней поплелся из цеха.

— Рабочий называется! — сказал вдогонку Сережа. — Не уходите, ребята. Из кинохроники придут, просили дождаться.

— Сережа, а нас возле тебя снимут?

Девушки окружили Сережу. Даша не поднимала ресниц. И не глядя, видела она его губы — те самые губы, что чуть не коснулись ее губ. И не глядя, видела его руки, те самые руки, что однажды ласкали и гладили ее ладони., «Неужели и вправду он с Игоревой? Нет, быть не может! А отчего не может? Красивая, знаменитая, гордая…» Даша избегала встречаться с Сережей, но думала о нем непрерывно, и мысли все разрастались, и в мыслях он уже был необыкновенно красивым, совсем взрослым, единственным, заполнившим весь мир. И вот он здесь — худее, строже, меньше ростом, но еще лучше, еще особеннее. Чужой и близкий, он стоит рядом, и нет на свете желаннее. Она подумала, что он услышит ее мысли, так же как услышал ее слова, что поймет, как жадно хочется ей смотреть на него, помертвела от стыда и сбежала с крыльца. Она шла не дорогой, а напрямик, по нетоптаному снегу, лишь бы скорей дойти до деревьев и скрыться с глаз.

— Даша! — услышала она его голос. — Куда ты, Даша?