Кирилл Голованов - Матросы Наркомпроса

В этот момент рассыльного оттянули от дверной щели за плечо. Старший политрук Петровский на ходу пообещал ему «размотать на всю катушку», и конец любопытного разговора остался неизвестным широкой ученической общественности.

Однако после лекции стало ясно, что опасность «остановки дыхания» у школьных смельчаков-курильщиков стала куда более реальной. Водолазный недуг подстерегал их на суше. Не проходило перемены, чтобы туалеты не посещал боцман Дударь. Дневальным было категорически запрещено торчать у дверей снаружи. В новых условиях прежние уловки вроде курения в кулак и пускания дыма по стенке были уже недостаточны. Да и как красоваться с папироской в кругу однокашников, когда нужно поминутно оглядываться и вздрагивать от стука входной двери?

Сама жизнь заставляла искать другое радикальное решение проблемы. Григорий Мымрин оказался отступником и предпочел снова стать некурящим. Но Гена Ковров отступать не привык. Он учел, что в классном помещении второго взвода сохранился от прежних времен огромный, облицованный камнем камин. Стоило только присесть на корточки, и мраморный зев глотал весь дым без остатка. Курильщики теперь на перемену не выходили. Они собирались у камина, а дежурный по классу обеспечивал тылы.

И все же случилось, что перед последним уроком дежурный Гасилов на минуту потерял бдительность и не уследил. Дверь рывком отворилась, и на пороге встал капитан 3-го ранга Радько.

— Смирно! — отчаянно закричал Аркашка. Но было поздно. Военрук уже засек компанию, кейфовавшую у камина.

— Чем вы здесь занимаетесь?

— Рассматривали, как обогревались аристократы! — бодро доложил Ковров.

— Похвальная любознательность, — заметил Радько и подошел ближе. — Только на переменах из класса все же следует выходить.

Колосники камина оказались чистыми: ни следов пепла, ни окурков. Ученики послушно демонстрировали ладони. Большой и указательный пальцы у Коврова слегка загорели. И только. Ученики стояли, вытянувшись в струнку, а Радько прошелся вдоль рядов парт, одобрил гардины на окнах из подсиненной, подкрахмаленной марли и рисунок океанского клипера, несшегося над доской поперек штормовых волн. А когда он вновь обернулся к ученикам, лицо у Коврова свело судорогой, как при параличе тройничного нерва.

«Что за кривлянья», — удивился военрук, а вслух спросил, кто рисовал парусник.

— Гасилов! — коротко выдавил Ковров. Говорить ему было трудно. Однако он не терял надежды на спасительный звонок. В воздухе вдруг потянуло паленой тряпкой.

— Вон оно что! — догадался военрук и неожиданно изменил тон: — Рисуете хорошо, а службу несете плохо, — сказал он дежурному. — Вы что же, не замечаете? В классе пожар! Где огнетушитель?

Глаза у Коврова вылезали из орбит, мускулы лица сокращались беспорядочно и импульсивно. Но все равно он продолжал стоять, вытянув руки по швам.

«Мужественный парень, — подумал Радько и схватил графин с водой. — Однако пора кончать!»

В этот момент брюки у Коврова внезапно побурели и разошлись огненным венцом. Оторопевший дежурный хватил огнетушителем о пол и выстрелил в товарища упругой струей. Ребята брызнули в стороны. Радько отнял у Гасилова огнетушитель, загнал пену в камин и приказал:

— Бегом к дежурному по школе. Быстро врача.

Целую неделю толпа учеников потешалась перед стенгазетой, где очень похоже был изображен Ковров. Именно такой мокрой курицей он предстал перед строем. Карикатура сопровождалась доморощенными стихами комсорга Антона Донченко:

Скандал надвигался неотвратимо и угрюмо, как грозовые тучи. Он навис над зрительным залом, угадывался в шарканье шагов и перестуке откидываемых стульев, в беготне краснофлотцев, которые тащили длинные скамейки из столовой, раздобывали стулья и табуретки. Старший политрук Петровский чувствовал обстановку всей кожей и злился от сознания унизительной беспомощности.

Мест все равно не хватало. Несколько дополнительных рядов, вплотную подступавших к эстраде, проблему решить не могли. Петровский понял это еще в тот момент, когда по его сигналу раскрылись двери, и толпа родителей повалила в зал. Помещение заполнилось мгновенно, а фойе не опустело. До начала концерта оставалось еще десять минут, а опоздавшие уже подпирали стены по всему периметру зала. Ну кто же мог предполагать, что явятся все? В конце концов, цель этого мероприятия была совсем не развлекательной…

Родительница Мымрина, исполнявшая обязанности старшего билетера, словно подслушала мысли старшего политрука. Лицо у Мымриной пошло багровыми пятнами. Она протолкалась к Петровскому и сказала ласковым голосом, прищурив, однако, маленькие и без того заплывшие глаза:

— Что будем делать, Евгений Николаевич? Стоимость билета пять рублей. И каждый имеет право…

Старшему политруку захотелось послать ее к черту или куда подальше, но он сдержался и только сердито засопел. Петровский понимал, что все произошло из-за его жадности. На последнем заседании совета содействия многие родители выражали сомнение в целесообразности распространения двойного количества билетов. А Петровского больше всего волновала выручка. Он рассчитывал, что придут не все, и принял «волевое решение». Но как же пропустить концерт, в котором согласились участвовать народные артисты Софья Петровна Преображенская и Николай Константинович Черкасов, Юрий Михайлович Юрьев и еще много других, заслуженных и народных. В общем, собралось созвездие талантов, сразу превратившее концерт в значительное событие культурной жизни города.

Мать Антона Донченко, отвечавшая за переговоры с артистами, рассказывала, что, узнав о его цели, все они отказались от гонорара, поставив единственным условием доставку их на концерт автомашиной. По самым скромным подсчетам, требовалось шесть легковых «эмок». Условие показалось Петровскому невыполнимым.

— Таксомоторы сожрут всю выручку, и концерт потеряет смысл, — сказал Петровский. — Другого выхода не вижу.

— Есть выход, — возразила мать Донченко. — Транспорт нам обеспечит начальник военно-морских учебных заведений.

Петровский вскинул на нее глаза и засопел. Обращаться к контр-адмиралу с такой просьбой? Ну уж нет!

— Номер не пройдет, — снисходительно объяснил Донченко старший политрук. — Бесполезное дело.