Владимир Билль-Белоцерковский - Дикий рейс

– А я и не прошу тебя шутить.

– Молчать! – заорал он, потемнев от ярости. – Ступай на бак!

«Началось», – подумал я и тоскливо поплелся на бак.

Я решил настоять на своем, но, повидимому, и боцман не собирался уступать. Теперь к слову «русс» он прибавлял еще нецензурные выражения.

– Берегись! – кричал он. – Я из тебя выбью эту дурь.

Угроза не действовала. Матросы сочувствовали мне.

. – Правильно! – подбадривал меня Франсуа.

– Правильно! – поддакивал Питер.

Но боцман счел мое упорство нарушением дисциплины и пожаловался старшему штурману.

– Ты почему молчишь, когда тебя боцман зовет? – сурово спросил штурман. – Ты знаешь, чем это пахнет?

Я объяснил ему суть наших раздоров.

– Ладно, – недовольно нахмурился он и, обратившись к боцману, велел называть меня по имени. Боцман подчинился приказу штурмана. Но дорого обошлась мне эта победа.

Пароход, как взбесившийся конь, становится на дыбы и стремглав с оглушительным плеском и шумом ныряет в клокочущий океан. Палуба покрылась водой. По ней плывет оторвавшаяся бочка. Боцман велит мне выловить ее.

– Стоит ли из-за дрянной бочки барахтаться в холодной воде?! – возражаю я.

– Не разговаривать!

В этот момент на спардеке показался капитан. Боцман что-то говорит ему, указывая на меня. Резко повернувшись, капитан категорическим жестом указывает мне на бочку. Стиснув зубы, я бросаюсь в воду. Чтобы меня самого не смыло за борт, я хватаюсь за что попало. Но бочка круглая, она ускользает из моих рук и уплывает за борт. Измученный, задыхающийся, я поднимаюсь на палубу. Бочка за бортом. Капитан, глядя на меня, произносит: «Ол-райт!!» Но это звучит как угроза. На лице боцмана снова появляется волчья усмешка.

Боцман заставляет меня чаще других мыть стены кают известковой паклей, смоченной в растворе каустика. От каустика, известки и ветра до крови трескаются руки. И всякий раз, когда опускаешь руку в ведро с каустиковой водой, кажется, будто опускаешь ее в кипяток. Боцман заставляет меня отбивать и отчищать ржавчину с железной палубы стоя, согнувшись в три погибели. И торопит, торопит. Другим разрешается сидеть во время этой работы, а мне запрещено. После двух часов такой работы лицо наливается кровью и кажется, что вот-вот лопнут сосуды. Вместо «русс» я слышу теперь свое имя или «русский», но произносится это с подчеркнутой насмешкой. Работы на английском судне и без того много, но боцман ухитряется нагружать меня сверх предела. Чем дальше в океан, тем больше издевается боцман. Самую тяжелую, грязную и противную работу он оставляет для меня. Крики и понукания: «Коман! Коман!» – действуют на меня, как удар бича… К концу вахты я дышу, как загнанная лошадь… Питер смотрит на меня участливо и уступает мне первому мешок с охлажденной водой… Я пью жадно и долго.

– Этак он тебя совсем заездит, – участливо говорит Питер.

– А ты не гони, – советует мне Франсуа, хмуря густые черные брови. – Не бегай… Работай обыкновенным темпом.

– Правильно! – горячо подхватывает Питер.

– И чего это он, собственно, к тебе пристал?

– Не понимаю, – удивляется Франсуа.

– Должно, глаза ему твои не нравятся, – смеется швед.

Я слушаюсь советов, не гоню, но это бесит боцмана. Он неистово ругается. Меня вызывают к штурману. Никакие доводы и оправдания не убеждают штурмана. Свирепо распекая меня, он угрожает:

– Каждое заявление боцмана – вычет из твоего жалования. Если и это не подействует, мы поставим на твоей матросской книжке черную печать, и ни один капитан не возьмет тебя к себе на судно. Понятно?

Я ухожу, как побитый. Бесконечен наш путь… Мы не прошли еще и четверти рейса…

Душно, как только может быть в тропиках. Я уже отбыл на руле свои два часа, но мне предстоит еще отстоять столько же за больного товарища – за шведа. Четыре часа в духоте, не отрывая глаз от компаса, держать руль на курсе – работа напряженная. Но вот, наконец, пробили склянки. Спускаюсь по трапу. В этот момент судно качнулось, и потная рука скользнула по поручням. Я потерял равновесие, сорвался с мостика, ударился животом и головой о палубу. Вышибло дыхание. Я мычал от боли, корчился от мук, щекой растирая по палубе кровь. Грохот падения всполошил капитана.

– Что случилось?! Что там упало?! – крикнул он.

– Все на месте, сэр, – ответил штурман.

– Но ведь что-то грохнуло?!

Штурман спустился на палубу. Поглядев на меня, не сказав ни единого слова, он стал спокойно взбираться на мостик.

– Все в порядке, сэр. Это «русс» сорвался.

– Дурак, – уже спокойно проворчал капитан.

Боцман приказывает мне перенести огромную бухту стального троса с кормы на бак. Обычно ее перетаскивают двое, а у меня к тому же еще болит бок.

– Боцман, мне одному не под силу, – пытаюсь я возразить. – После вчерашнего падения с мостика вот здесь, в боку, больно.

– Коман! – последовал ответ.

С трудом взвалив себе на спину бухту, я, пошатываясь, донес ее до трапа, но подняться оказалось выше моих сил. Разозлившись, с проклятием и грохотом я сбросил бухту на палубу. Боцман, услышав шум, подбежал.

– Это что такое?! – заорал он.

Выведенный из терпения, я послал его… Но за это получил такой удар в челюсть, от которого помутилось в голове. Я едва устоял на ногах. Потеряв рассудок, я вырвал из ножен матросский нож и кинулся на боцмана. Он ловко увернулся. Нож скользнул по его руке, и в тот же миг он выхватил свой нож и зверски оскалив зубы, захрипел: «Коман? Коман!.. Ну!..» С минуту мы стояли, пригнувшись, дико тараща глаза, нервно сжимая рукоятки. Я первый убрал свой нож, но бухту с тросом все же не поднял.

С волнением ожидаю я вызова капитана. Я знал, что за нож, поднятый против боцмана во время несения службы, на английском судне не милуют. Но прошел день, другой, и никто не вызывает меня. – На роже боцмана бродит загадочная усмешка.

Я готов принять любую кару, лишь бы не находиться в этом томительном ожидании. Боясь огласки, я скрыл этот инцидент и от товарищей по вахте. Но на третий день все стало ясно. По окончании вахты, когда я уже собирался лечь на свою койку, боцман позвал меня к себе. Засучив рукав, он указал на кривой шрам от моего ножа.

– Стоит мне только сообщить об этом капитану, и тебя засадят на два года в тюрьму или дадут волчий билет.

Он замолк, наслаждаясь моим волнением.

– Но я еще погожу, – продолжал он, – посмотрю, как ты будешь вести себя. Для начала убери мою каюту, завтра воскресенье.

Я побледнел. Какой позор! Убирать каюту боцмана не входит в обязанности не только матроса, но и юнги. Это было явное издевательство над моей профессиональной гордостью и человеческим достоинством. Что скажут товарищи?!

– Нет! Не могу! – воскликнул я.