Евгений Пермяк - Горбатый медведь. Книга 2

— Ну, а коли застревают, так нечего их насильно выдавливать оттуда и терзать себя.

— Нет, я должен… Я не имею права далее… Я прошу вас, выслушайте меня, Василий Семенович…

И Маврикий принялся, волнуясь и заикаясь, говорить о себе и наговаривать на себя. И чем больше рассказывал он, тем легче становилось ему.

Беляев с неослабевающим вниманием слушал его, смотрел ему в глаза. А в них испуг и радость. Беляев повидал за эти годы работы в ЧК множество глаз и умел читать по ним.

Когда Маврикий рассказал все, Беляев сказал:

— И очень хорошо, что все так счастливо кончилось.

— Кончилось? — переспросил Маврикий.

— Не началось же?

— И что же теперь будет мне?..

— А что должно быть? Может быть, ты не все рассказал?

— Нет, все…

— Тогда чего же ты хочешь?

— Наказания!

— Ах, вот как… Это интересно. Только мне, братец мой, твоими преступлениями перед Советской властью заниматься некогда. Пусть этим вопросом займется Иван Макарович или Валерий Всеволодович, если у них есть свободное время. Они уже, кажется, занимались твоими грехами…

— Как вы можете знать это всё? Кто вы? — спросил Маврикий.

— Кто я? Если бы у тебя была зрительная память такая же, как хотя бы у меня, я ведь тоже не сразу признал тебя, ты рассмеялся бы. Помнишь монаха, который приходил в дом Тихомировых? Хотя ты, кажется, не видел меня там. Но зато ты подглядывал — это я точно знаю — на Омутихе, когда Иван Макарович и я спасали Валерия.

— Так это были вы?

— Я. Вот видишь, до чего доводит монашество… Год уж здесь, вычерпываю остатки колчаковщины… А наказание? Может быть, тебе пойдут навстречу в Мильве и накажут тебя. Только, я думаю, и там этого не сумеют сделать, — сказал Василий Семенович совсем дружески. — Не все ведь приходят к Советской власти по ковровой дорожке. Случается, что идут и длинными, трудными путями. Старое не так просто расстается с нами.

Василий Семенович потрепал по плечу Маврикия и подал ему последний лист обвинения:

— Подпиши. Как-никак юридический документ. Да своей фамилией, а не дедовой…

Отправив Маврикия на вокзал, Василий Семенович вернулся к своим делам. Вызвав помощника, он сказал:

— Прочитайте это обвинение, написанное кровью пылкого сердца. Затем отдайте листы в перепечатку. Один экземпляр вручите Вахтерову. Ему будет что почитать напоследок… Второй экземпляр отправьте в Мильвенский городской комитет партии. Для сведения.

Теперь все смеялось, все улыбалось: дома, улицы, окна, двери и, конечно, солнце. Василий Семенович Беляев ничего не сказал особенного Маврикию, а между тем он будто подарил ему волшебный пароль и сделал для него открытыми все пути. И путь в Мильву. В милую Мильву, казавшуюся еще так недавно потерянной навсегда.

Не помня себя и не заметив, кажется, дороги из Омска в Грудинино, Маврикий встретил на станции техника, которого знал по имени и фамилии и с которым не был знаком. Он подошел к нему и заговорил первый:

— Здравствуйте, Сережа Бабушкин!

— Здравствуй, Маврикий Толлин! Значит, не зря говорили, что тебя видели в Грудинине.

— Не зря, значит…

Малознакомые люди из одного города, встретившись далеко от него, оказываются чуть ли не родными.

Сережа Бабушкин рассказал Маврикию о тетке, о матери, сестре. Все живы, здоровы. Было сказано, что Ильюша и Санчик ждут Маврикия с нетерпением. Оказывается, друг Маврикия Виктор Гоголев, так звавший его за границу, одумался и вернулся с Дальнего Востока в Мильву. И не просто вернулся, а еще вступил в комсомол. И этому никто не удивляется.

Никто не удивляется и тому, что слизень по фамилии Сухариков тоже вернулся в Мильву и руководит хоровым кружком в клубе металлистов. Как можно не удивляться этому?

Так чего же, спрашивается, опасался он, Маврикий Толлин?

О Лере Тихомировой Сережа Бабушкин сообщил мельком и вскользь. Оказывается, у них снова бывает Воля Пламенев, и очень похоже, что он… Что он ее жених.

И пусть. Ей уже пора. А ему еще далеко не пора. И, наверное, не очень скоро будет пора.

Рассказать о Мильве Бабушкин мог бы еще и еще, но Маврикий очень спешил. Он еще не виделся с Огоньком. Земляки условились встретиться на складе запасных частей, куда и приехал Бабушкин, сопровождавший очередные вагоны из Мильвы. А Маврикий отправился к себе, где оставался конь под надзором Сени. Огонек, услышав голос Маврикия, заржал. А Сеня выпустил его из пригончика, и конь подбежал к хозяину.

Огонек терся мордой о плечо Маврикия. Ржал. Пританцовывал. И наконец, начал валяться с боку на бок.

И чем больше выражал радость Огонек, тем тяжелее было думать Маврикию, как поступить с конем перед отъездом. Стараясь уйти от этих мыслей, он пошел к Петру Сильвестровичу. Нужно же было узнать о Вахтерове.

Капустин сказал, что Вахтеров с выпаса не вернулся. И не вернулся никто из тех, кто в тот день приехал на сборище к Шарыпу Ногаеву.

Из разговора с Капустиным нетрудно было понять, что ему известно было о сборище у Ногаева за несколько дней. И по всему видно, что Маврикий не первый открыватель вахтеровского заговора.

Однако и Капустин не был первым, кто раскрыл замышляемое злодейство.

Петр Сильвестрович Капустин не знал, что грудининский священник отец Георгий, оскорбленный визитом к нему Вахтерова, первым заявил начальнику милиции о гнусном предложении. Оказывается, Вахтеров, твердо веря, что всякий поп — контра, пришел к отцу Георгию и без особых церемоний предложил ему войти в штаб межволостного заговора, а также назвать фамилии тех, на кого можно опереться. Ошарашенный священник обещал подумать и отправился в милицию.

Третьим, кто помог обнаружить злодеев, был главный пастух Пресного выпаса. Помог и бывший председатель комитета бедноты в Омшанихе раскрыть кулацкий заговор. Так собралось немало сведений о назревающих кровавых событиях.

Вахтерова и его сподвижников арестовали до приезда Толлина в Омск. Дом Шарыпа был окружен ночью тем самым конным отрядом, который видел Маврикий в Адлеровке. Об этом вдолге узнает Толлин. И не огорчится, а, наоборот, будет рад, что наступило такое время, когда невозможны заговоры, мятежи, волнения, потому что сам народ, большинство людей хватают врага за руку.

В Грудинине Маврикия уже ничто не задерживало, кроме Огонька. Везти коня, когда такое затруднение с вагонами, — невозможно. Невозможно и отправиться на нем в Мильву. И даже если б Маврикий сумел преодолеть на нем такое расстояние… А что потом? Где он будет находиться? Чем его кормить в Мильве? А если будет где и будет чем — так не превращаться же в Якова Евсеевича Кумынина? Здесь конь это ноги, а там это обуза.

Это все верно. Но разве возможно оставить здесь такого верного друга? Даже с собакой трудно расставаться, а ведь это же лошадь. Конь. С такими умными глазами. С таким удивительным слухом. С такой способностью понимать слова, настроение… Но не оставаться же ради Огонька здесь, не лишать же себя Мильвы? Нужно же здраво смотреть на неизбежное. Трезво. Серьезно.