Евгений Пермяк - Горбатый медведь. Книга 2

Маврикий смутился и сказал:

— Насчет смелости вы ошибаетесь, Василий Семенович. У меня все еще вздрагивают коленки.

— А это нормально, — заметил совсем по-свойски Беляев. — ЧК же. А сколько о ней наплетено всякого. Послушаешь, что про чекистов болтают обыватели, так и сам себя в зеркале боишься.

Чуткий к юмору Маврикий оживился:

— У вас уральский выговор, Василий Семенович.

— Земляк земляка видит издалека. Я тоже сразу решил, что вы из наших мест, когда вы еще рта не раскрыли.

— Как же это так?

— Наши заводские ребята портянки чуть ли не до самого колена наматывают, и всегда край из сапога торчит. Вон он, милый.

Беляев указал на уголок портянки, торчащий из сапога Маврикия, и этим окончательно расположил его к себе.

— Простите. Я отвлек вас. Рассказывайте без всяких стеснений и церемоний.

— Благодарю вас, Василий Семенович. Тогда я начну с того, как у нас появился новый учитель истории…

Беляев кивнул головой, и Маврикий, почти не волнуясь, стал говорить:

— Этот тип появился на Мильвенском заводе, будто сойдя добрым другом юности с очень хороших страниц задушевной книги.

Маврикий говорил о Вахтерове всесторонне и обстоятельно, желая показать этим, что его увлеченность учителем истории вовсе не была легкомысленной, тем более что будущий главарь мятежа сумел обольстить и взрослых, опытных людей.

Когда рассказ подходил к мильвенскому мятежу, Василий Семенович дружески положил свою руку на руку Маврикия и сказал:

— Я боюсь, что не запомню всего. В соседней комнате никого. Может быть, лучше всего пройти туда и не торопясь написать об этом бандите все, что вам покажется необходимым. Как вы думаете, товарищ Толлин?

— Откуда вы знаете мою настоящую фамилию?

— Настоящую? А разве у вас есть еще не настоящая?

— Да. Хотя нет. Вторая тоже настоящая. Это фамилия моего деда.

— Зашеин?

— Значит, вы знаете всё. Это и понятно. ЧК. Но я не боюсь ответить за все. А теперь я хочу не о себе, а о Вахтерове.

— Тогда прошу в эту комнату. Здесь никого.

Оставшись один, Маврикий оглядел небольшую комнату. На стене над столом висел портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского. Вглядываясь в его черты, Маврикий отчетливо припомнил, что видел его. Только не мог установить где. Или в Разливе. Или в Смольном. На другой стене был портрет Ленина. Тоже очень хороший портрет и очень похожий на Владимира Ильича.

Как странно, как невероятно странно, что он, Маврикий Толлин… Впрочем, сейчас не время думать о себе. Нужно собрать все силы, поднять все обиды и покончить с Вахтеровым.

Взяв лист бумаги, он не знал, как озаглавить, с чего начать. Подумав, он тщательно вывел: «ОБВИНЕНИЕ».

Написав такое заглавие, им было найдено все остальное. О Вахтерове он говорил в третьем лице.

Писалось легко. Слова сами приходили на перо. Словно ими была начинена чернильница и в каждой капле чернил заключался страшный и жестокий, но справедливый яд мести.

Надеясь, что обвинение будет переписано набело, Маврикий не очень следил за стилистикой. Он рассказывал о покосах, о ночном выгоне коров, о длительной подготовке мятежа, о подрывной работе в деревне, о поджоге домов коммунистов, о натравливании населения на Советы. Теперь вспоминалось и то, что тогда не замечалось им. Но все это были мелочи по сравнению с самым тяжким. Маврикий писал:

«Он глумился над самым сокровенным. Притворяясь революционером, Вахтеров хотел прикрыть красным знаменем свою черную ложь, свои замыслы восстановления власти капиталистов и помещиков. Он, скрывая свою принадлежность к партии вралей, к партии аферистов и убийц, проповедовал то, что ненавидел, во что никогда не верил, — братство людей. Он продуманно назвал свору мятежников «революционной гвардией» и продуманно нацепил бандитам и обманутым им людям не какие-то, а красные повязки».

Как всегда, торопливость взяла в свои руки инициативу, и на пятой странице своего обвинения Маврикий писал все подряд: и про обманные деньги «мильвенки» и реквизиции за Камой под такие же, как и деньги, ничего не стоящие расписки. Зато когда Маврикий писал о «стратегических камерах», тут и строки были ровны и мысли строги.

«В самом названии «стратегические камеры временной изоляции» заключено все. И обман, и трусость. Обман и трусость — это его нутро, его способ действий».

Уже много исписано страниц. И Маврикию так хочется сказать о том, как надругался Вахтеров над ним, как он затуманил самое светлое, что было так дорого Толлину. Но как-то неудобно в большом обвинении, которое как бы идет от тысяч жителей Милввы, говорить о себе. Кто он? Кто? Единичка среди тысяч людей; Одна жизнь в море смертей и жизней. И так ли уж много значат его переживания, обиды…

О себе он не будет писать в этом обвинении. Он должен быть благодарен за то, что ему предоставилась возможность обвинять. И он это делает не от себя, а от тех, кто сейчас стоит за ним там, в Мильве, кто лежит в ее земле, поплатись за свою доверчивость.

Теперь остается сказать о встрече с Вахтеровым на Пресном выпасе. И, ничего не утверждая, предупредить о Чичине, Ногаеве, Смолокурове и о всех тех, которых видел там Маврикий. Конечно, Маврикий не может сказать наверняка, что это новый заговор, новая организация мятежа. Однако же он не может и утаить своих подозрений.

В комнату, где Маврикий начал переписывать свое обвинение, вошел Василий Семенович и сказал:

— Стоит ли? Переписка не всегда полезна. Конечно, она улучшает в смысле слога вылившееся на бумагу, но, улучшая слог, охлаждает жар слов.

Не столь радивый на всякого рода переписки, Маврикий был благодарен Василию Семеновичу.

— Конечно, конечно… Машинистка это сделает лучше. Лишнее всегда не поздно вычеркнуть.

— Это мы с вами сделаем до перепечатки.

Беляев взял листы и углубился в чтение.

Маврикий снова разглядывал портреты и снова думал о себе, о своей исковерканной жизни. Он думал о том, как хорошо, что ему предстоит признаться такому вдумчивому и доброжелательному человеку. Вместе с тем очень жаль огорчать такого человека. Очень.

Маврикий! А может быть, ты хитришь с самим собой? Может быть, тебе стыдно и боязно говорить про себя правду?

Может быть, и так.

Окончив чтение, Василий Семенович опять положил свою руку на руку Маврикия и сказал:

— Это очень здорово, друг мой. Принципиально партийно.

— Правда, Василий Семенович?

— Ну а почему же не правда? Мы как-никак в ЧК, где не бросаются словами.

— Да, конечно, — тихо отозвался Маврикий, отвернувшись к окну. — Поэтому я сейчас расскажу о себе. Хотя мне и очень трудно разочаровать вас, Василий Семенович… Так трудно, что даже застревают слова.