Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— Ксюша, дожди в Журавлях перепадали?

— Раза два были… Обложные, без грозы.

— Озимые начали сеять?

— Лысаков и Гнедой вчера начали — это я знаю. Про остальные бригады не слыхала.

— Поедем, Ксюша, напрямик, через Круглое и Вросколеску, — сказал Иван Лукич, откидывая назад левую руку и как бы намереваясь обнять Ксению. — Так и ближе, да и встречных машин меньше… Ночью там редко кто ездит.

— Можно и напрямик, — согласилась Ксения. «Волга» послушно катилась по асфальту еще километров пять, как бы отыскивая своими глазищами, где бы ей поудобнее свернуть в темноту на степную дорогу. Наконец она заметила не то хуторок, не то овечий кош, сразу же замедлила бег и резко повернула вправо. Осветила рябую, поклеванную градом стену, низкую, из старой соломы изгородь, поваленные набок ворота из тонких жердей, зацепила крылом сухой, упругий бурьян и умчалась мимо копенок сена. В степи, как показалось Ивану Лукичу, небо было темнее и звезднее и ветер сильнее бил в оконце, а свет фар убегал так далеко, что какая-либо паршивая копенка или курганчик были видны за версту.

Довольный тем, что они ехали по накатанному проселку, но больше всего тем, что по пути можно будет заскочить на баштаны и сорвать арбуз, Иван Лукич снял с сиденья свою левую руку, так и не обняв ею Ксению, и спросил:

— Поведай, Ксюша, какие новости в Журавлях?

— Никаких, — сухо ответила Ксения. — Жизнь идет, как и шла… Правда, чуть было не забыла, есть одна новость… Сын ваш женился… В Журавлях об этом только и говорят.

— Эту новость я еще в Москве слыхал. — Иван Лукич помял в пальцах жесткий ус. — Зака-мышный по телефону сообщил…

— Обрадовались? — не без ехидства спросила Ксения.

— Как же тут не порадоваться, — откровенно сознался Иван Лукич. — Пора этому бродяге обобзаводитьться семьей…

— Получится ли семья? — с той же ноткой ехидства спросила Ксения.

— Сомневаешься?

— Не я одна сомневаюсь… Чудная получилась женитьба.

— Не регистрируясь? Это имеешь в виду? — спросил Иван Лукич. — Беда не велика. Поумнеют и распишутся, как все… Была бы…

— И еще есть новость, — перебила Ксения. — Иван и Григорий подрались.

— Когда?

— Дня три или четыре назад»

— Что они не поделили? — удивился Иван Лукич. — Или батьково наследство?

— Причина никому не известна.

В это время «Волга» влетела в уже спавщий хутор. Захлебываясь лаем, за ней увязались собаки. Проводили они ее далеко за хутор. Вскоре дорога начала спускаться в отлогую балку, внизу которой виднелся мостик. Ксения сказала:

— Одни говорят, что ссора была из-за дедушки Луки. Григорий все же решил поставить свой «Москвич» в землянку, а Иван этому воспротивился. Тут будто они и сцепились. А другие считают, что виной тут не «Москвич» и не дедушка, а карикатура… Иван изобразил Григория таким противным и смешным, что тот, как только взглянул на себя, взбесился.

— И чем же кончилась та баталия? — спросил Иван Лукич.

— Ничем, — грустно сказала Ксения.

— Да, Иван без чудачества и дня прожить не может, — осуждающе сказал Иван Лукич.

— А что в Москве было? — участливо спросила Ксения, не поворачивая головы и лишь уголками глаз поглядывая на Ивана Лукича. — Что-то вас долго держали.

— Был хороший нагоняй. — Иван Лукич повернулся к Ксении. — За воду ругали. Кубанская вода сколько годов омывает егорлыкские берега, а толку от нее мало… Министр обещал помочь трубами. Так что надо браться за воду.

— Как же за нее теперь возьметесь, когда последний гидротехник уедет из Журавлей?

— Это еще, Ксюша, ничего неизвестно, — ответил Иван Лукич с улыбкой. — Может, тот гидротехник не только не уедет, а еще и оставит в Журавлях архитектора…

— Не надейтесь, Иван Лукич.

— Почему?

Ксения не ответила. Надолго умолк и Иван Лукич, привалившись плечом к дверке и задумчиво глядя на дорогу. Он прислушивался, как шуршит резина — нет, совершенно не так, как на асфальте; видел, как искрился, вставая гривкой между колес и убегая под машину, упругий пырей; видел, как заяц выскочил на дорогу и, испуганно глядя на машину зелеными огоньками своих ошалелых от страха глаз, минуту сидел в колее, как бы говоря: а что будет, то и будет, умирать так умирать! И все же страх взял свое, и зайчишка подпрыгнул так высоко, точно его подбросила пружина… Видел Иван Лукич, как коршун взметнулся из-под передних колес, и красные снизу крылья его, раскинутые на свету, воспламенились. Миг, и коршун пропал в темноте, его точно сдуло ветром.

Давно не стало ни испуганного зайца, ни огненных коршунячьих крыльев перед глазами, а Ивану Лукичу так приятно было думать именно о том, что вокруг летящей по глухой степи «Волги» сомкнулась ночь, и была она такая своя и привычная, что подобной нигде не найти; останови машину и заглуши мотор, и сверчки сразу обступят тебя со всех сторон и только одному тебе будут петь свои тихие и грустные напевы; что где-то на горизонте из-за пожелтевших кукурузных бодыльев робко выглядывал рог месяца, тоже такой свой и знакомый, что вот-вот, кажется, раздвинет сухо шелестевшую кукурузу, подойдет к Ивану Лукичу и скажет: «Добре, добре, дружище, что снова едешь в Журавли. А что рядом с тобой сидит такая славная молодка — так даже я, месяц, завидую тебе, Иван Лукич…»

Особенно радовало Ивана Лукича то, что встречала его Ксения. Он не скрывал от себя, что ему всегда хотелось подольше побыть с ней вдвоем, и только поэтому он и сказал ей, чтобы свернула на проселок. И Ксения понимала истинную причину его желаний, только молчала, да и что она могла сказать…

Догадаться, почему Иван Лукич вдруг пожелал свернуть на проселок и ехать через Круглое и Вросколеску, было нетрудно. Ксения догадалась и о том, что Иван Лукич непременно заедет на бахчу. Любил арбузы — это все знали, и лишить себя такого удовольствия в эту ночь он не мог. Ехали молча еще с час. Когда же, освещенный слабым светом месяца, им повстречался чей-то просторный баштан, с куренем и сторожевой вышкой, с посохшей ботвой и с курганчиками собранных для отправки арбузов, Ксения, не спрашивая, остановила машину как раз рядом с куренем. Иван Лукич только крякнул и мысленно похвалил Ксению за догадливость. Подошел к степному жилью, заглянул в его темную дыру, крикнул:

— Эй! Есть тут кто живой? Никто не отозвался.

— Опустело гнездо…

Убедившись, что ни сторожа, ни бахчевника не, было и попросить не у кого, Иван Лукич сказал Ксении, чтобы пошла и выбрала «наисладчайший арбуз».

— А если я не смогу выбрать?

— Учись… Дело это нетрудное.

Ксения ушла, а Иван Лукич закурил и уселся возле куреня. После часовой езды как же приятно посидеть на земле, опершись спиной о колючую, слабо потрескивавшую солому! Небо было чистое, и тишина плыла над степью такая, что песня кузнечиков глушила слух. Они нарочно подобрались к куреню, и один из них, наверное, самый смелый, наигрывал свою унылую музыку где-то не то в соломе возле уха, не то в кармане пиджака.