Семен Бабаевский - Сыновний бунт

Слушая знакомый с детства голос ночных певцов, Иван Лукич курил и думал о том, как ему быть с подарком, который он купил Ксении в Москве. Вручить его теперь? Но как? Надо найти какой-то предлог. Или лучше это сделать в другой раз? Там, в Москве, когда покупал подарок и рядом не было Ксении, ему казалось, что вручить его будет легко и просто. Да и что же тут такого особенного? Он позовет ее и скажет: вот, возьми, это для тебя… Она удивится, потом возьмет и в порыве радости обнимет… Теперь же, когда (в степи они были вдвоем, Иван Лукич думал и думал о том, как бы все это сделать так, чтобы получилось поприличнее, и ничего придумать не мог. И откуда взялась у него эта робость? Он грустно смотрел на баштан с курганчиками арбузов, на висевшую над баштаном краюху месяца. Слушал песню кузнечика, который, казалось, забрался именно в тот карман, в котором лежала покупка. Иван Лукич твердо решил теперь же, как только подойдет к нему Ксения, вручить ей подарок… Ничего, не обидится.

И вот Ксения, прижимая к груди два белых арбуза, своей быстрой походкой подошла к Ивану Лукичу и, смеясь, сказала:

— Выбрала! Поглядите, Иван Лукич, хороши! — И вдруг спохватилась и крикнула: — А ножа у нас нет! Как же мы?..

— Обойдемся… Есть же кулак!

Иван Лукич взял арбуз, шершавый, припудренный пылью и еще теплый, ударил его не кулаком, а ребром ладони и рассек пополам. Держал в руках две половинки, красные, как жар, угощал Ксению и невольно вспоминал то давнее утро на берегу Кубани, когда он вот так же разбил кулаком арбуз и угощал им Василису. То было в горах, утро выдалось свежее, и арбуз, помнится, был холодный, точно вынутый из ледника… Там, он хорошо помнит, все было не так, как здесь. И чтобы не думать о своей молодости, Иван Лукич, видя, как Ксения пальцами отламывает мякоть и кусочками кладет в рот, тоже принялся за арбуз. Ел жадно, соком измочил, усы… Второй арбуз не стали разбивать, и Ксения отнесла- его в машину. Когда Ксения вернулась, Иьан Лукич полез в карман пиджака, куда забрался сверчок, вынул продолговатый сверток и сказал:

— Возьми, Ксюша…

— Что это?

— Тебе… Разверни и посмотри.

Ксения не стала разворачивать подарок возле

куреня. Держала его в руке. Волнуясь, она подошла к машине, включила фары. Повернувшись спиной к куреню, согнулась над светом и долго рассматривала подарок. Иван Лукич наблюдал за ней и радовался… Затем Ксения несмело приблизилась к куреню, протянула Ивану Лукичу развернутую коробочку и сказала:

— Хороши! Но для меня не годятся…

— Почему, Ксюша? У тебя нее нет часов…. Вот я и купил.

— Верно, нет.

— Возьми. Они золотые. Да примерь на руку!

— Зачем зря примерять? Вещичка дорогая, не по моему заработку.

— Но это же подарок!

— Его на руке нужно носить… Что люди скажут? И муж тоже спросит…

— Неужели я не могу сделать тебе подарок за отличную работу?

— Можете, конечно… Но подарите на собрании… Чтоб все видели. А так — не возьму. Не обижайтесь, Иван Лукич, но я не могу..

Она положила часики с черным матерчатым ремешком ему на колени и, понуря голову, ушла к машине. А месяц, как назло, светил так весело, что виднелись даже степные дали. Только Ивану Лукичу в эту минуту было невесело. Он все так же полулежал, придавив широкой спиной сухую солому, и ехать ему никуда не хотелось. Часики свалились на землю, и золото, попадая на свет месяца, играло и искрилось…

В такую дивную месячную ночь, когда все во-круг обрело радужный свет и покой, в Журавлях шло спешное, энергичное устройство гаража в землянке деда Луки. Работа, начатая с вечера, длилась уже восьмой час, и конец ее был близок. И если бы Иван Лукич не заезжал на баштан, не ел арбуз и не уговаривал Ксению взять подарок, если бы не сидел, пригорюнившись, возле пустого куреня, а прямо с аэродрома, не мешкая, помчался домой, то сам увидел бы, как рушилась стена той самой хатенки, в которой лежал больной его родитель и в которой со временем Иван Лукич мечтал устроить музей; увидел бы, как в зияющую темнотой квадратную пробоину сперва была поставлена коробка, укрепленная по углам клиньями, а затем, чернея железными навесами, свежо забелели веселые, только что оструганные ворота; увидел бы, как Григорий, обливаясь потом, без передышки работал, спешил сам и торопил плотника Сотникова и соседа Петра Нескоромного; и как тут же, как бы поджидая, когда будет готово для него жилье, стоял, блестя никелем, нарядный «Москвич».

Плотник Сотников оказался человеком расторопным и мастером опытным, он умело повел работу: трое мужчин за восемь часов сделали то, что под силу только целой строительной бригаде. И главное, что особенно пришлось по душе Григорию, никакие чертежи Сотникову действи тельно не потребовались. Все делалось на глазок, но точно как по писаному. Начал Сотников с того, что подрубил стенку сверху, сделал в самане проем, куда, как в канавку, свободно ложился заранее приготовленный дубовый брус. Закрепив его дубовым столбом в этом проеме и сделав таким образом надежную опору для стропил землянки, чтобы они спокойно стояли и не чувствовали никаких перемен, Сотников смело углем отчертил тот кусок стены, который нужно было вынуть. Было условлено во время работы не шуметь и не разговаривать, Сотников лишь кивнул Петру и Григорию, и те, как по команде, взялись за топоры.

— Потише руби, Петро, — по-воровски, сквозь зубы процедил Григорий. — Дед же сразу услышит… Да не сильно размахивай…

— Тут без размаху ее, чертяку, не возьмешь. Не саман, а железо.

Петро был прав. За семьдесят лет саман так спрессовался и так иссохся, что сделался тверже бетона, и топоры отлетали от него со звоном, Рубили в три топора, без передышки, клевали тонкими ухватистыми ломиками. И «Москвич», оказывается, не зря стоял тут, повернув свои жаркие очи к стене. Пока не поднимался из-за Егорлыка месяц, стенку, которую так жадно клевали топоры, освещал «Москвич» — было светло, как-днем, и сизая пыль, взлетавшая из-под топоров, казалась туманом. Запоздалые журавлинцы, проходя домой, видели, как трое мужчин рубили землянку. На минуту останавливались, качали головами и молча проходили дальше. И только старик Поломарчук, друг деда Луки, возвращаясь от сына, не утерпел и сказал:

— Что, Гришка, все богатеешь?

— Проходи, проходи, дед, своей дорогой, — ответил Григорий, не переставая рубить саман. — Не твоего ума тут дело…

Дед Поломарчук взмахнул в воздухе посохом и скрылся в темноте, а Григорий стащил липнувшую к спине рубашку и, вытирая ею лоб и шею, сказал:

— Ну, братцы, ну, прошу вас, рубите потише… Чует мое сердце, дедусь всю эту, нашу музыку слышит…

— Гриша, и чего боишься? — удивился Сот-hhkoib. — Твой дедусь спит себе спокойно, как малое дите…