Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— Двухэтажные дома? — пряча в усах усмешку, спросил Иван Лукич. — Дачки раскинуть на берегу Егорлыка? В мечтах, сыну, жизнь завсегда кажется без тучек и без ветерка.

— Да ты поговори с людьми, — настаивал на своем Иван. — Мы с Ефимом Шапиро всю ночь беседовали. Ты бы послушал…

— Уже и ты с этим критиканом беседовал? — Иван Лукич не сдержался и ударил кулаком о стол. — Тебе кто поручал вести эти беседы и эти свои расспросы? Я или, может, партком? Помолчи, герой! Помню, когда на журавлинских хуторах было трудно и не об особнячках надо было думать, а о хлебе насущном, ты сбежал, а теперь заявился беседы с Юхимом устраивать да обещаниями манить? К чужой славе захотел примазаться?

— Это к какой же славе? — спокойно спросил Иван. — Случаем, не к той ли, что водники сегодня объявили в газете? — Сказал и тут же спохватился не нужно было это говорить. Иван Лукич понял сын знает всё, и побагровел до того, что стал страшен. Обида, которая весь вечер, как пчела, жалила, теперь с силой толкнула его в спину. Иван Лукич с грохотом отодвинул стол и ногой опрокинул кресло.

— Поперек дороги становишься?! — крикнул он охрипшим голосом. — Только знай дорогу мне не преградишь!

Не вышел, а выбежал из дому. Дверью хлопнул с такой силой, что вылетел кусок стекла и со звоном разбился. Проснулся дед Лука и, протирая кулачками слепые глаза, спросил

— Хлопцы, что тут такое?

Было слышно, как Иван Лукич завел мотоцикл и вихрем вылетел со двора.

— Мы, дедусь, беседовали, — сказал Григорий, помогая деду Луке встать, — а теперь кончили. Пойдемте, дедусь, спать. — И к Ивану — Ну что, братуха, тебе стало легче?

— Не твоя, Гриша, печаль.

— Ох, смотри, Иван, не схлестывайся с батей! — посоветовал Григорий. — И чего лезть на рожон? Он тебе новый дом сулит, а ты опять норовишь руки ему за спину заломить? Теперь, Иван, не заломишь, силенки не хватит. Пойдемте, дедусь, поедемте домой. Пора спать.

Григорий увел старика к машине, позвал Галину, сел за руль, и «Москвич», шурша колесами, выкатился со двора. Иван так же верхом сидел на стуле, уронив на руки голову. Вошла Василиса. Посмотрела на согнутую спину Ивана, спросила

— Ваня, неужели не можешь жить в мире с отцом?

— Старался, а вот не получилось.

— Где Алеша?

— Он давно ушел.

В ту ночь книгинский дом снова осиротел. Было в нем и тихо и пусто. Одна Василиса, как случалось не раз, горбилась, сидя на пороге. Грустно смотрела на фонарь вблизи дома, поджидала детей и мужа, а они не приходили. Голова клонилась к коленям, и Василиса тихонько, в фартук плакала. Вот и теперь ее навестили думки о том, что в новом доме ей делать нечего и жить здесь одной — это же мука! «Поеду с Алешей в Сухую Буйволу». Она была рада, что смогла сказать себе об этом так определенно и твердо. А почему бы ей не поехать? Чабаны будут довольны такой старательной арбички им не сыскать. Может, Алексей женится, появится внук или внучка. И как же ему пригодится баба Василиса!

Думала думку, мысленно была там, в чабанской кошаре, среди степи, и глаза так и не сомкнулись. Некто не подходил к воротам, не звякала щеколда калитки. Не знала мать, что в эту ночь дом некому было навестить. Алексей, затаив обиду на отца, остался ночевать у своего друга Яши Закамышного. Иван, собираясь завтра ехать к Скуратову, чтобы сказать ему, что согласен перебраться в Ново-Троицкое, остаток ночи провел у Ксении. Нагибаясь, он вошел под тот же низкий навес, куда не так давно с фонариком входил Иван Лукич. Ивану не нужен был фонарик. Чуткое ухо Ксении уловило шаги, и она соскочила с кровати в ночной сорочке и повисла у Ивана на шее. Не спала, поджидала, оттого и руки у нее были цепкие, и дыхание частое, прерывистое. Обняла голыми, горячими руками и прошептала

— Пришел… Милый Ваня… Ведь я знала— придешь!

Иван Лукич в это время мчался в Грушовку. Обозленный на сына, сгоряча хотел разбудить Скуратова и выложить ему все, что накипело на душе. «Степан, избавь меня от этого умника! — кричал внутренний голос. — Отправь его в «Россию» к Игнатенкову или к чертям собачьим! Он поперек дороги становится, беседы, митинги устраивает! Куда это годится, Степан?» Встречный ветер трепал седой чуб, забирался под надутую парусом рубашку, холодил тело. Иван Лукич немного успокоился, и чей-то другой голос ему советовал «Не горячись, Иван Лукич, ни к чему эта твоя запальчивость, и не буди, не тревожь среди ночи Скуратова. Пусть он себе отдыхает, а ты погуляй по степи, подумай, успокойся. Ведь Иван не чужой тебе человек, это не Шустов, а сын родной. И ты сколько годов его ждал, хотел, чтобы он вернулся, а теперь хочешь спровадить к Игнатенкову. А хорошо ли это? Уедет Иван к Игнатенкову, а Игнатенков Илюшка хоть и молодой, но ушлый. Использует знания Ивана и начнет такое дело в Ново — Троицком, что тебе, Иван Лукич, стыдно будет людям в глаза глянуть. Так что не пори горячку, а хорошенько все обдумай».

Заглушил мотор возле скуратовского дома, постоял с полчаса, курил и смотрел на чуть приметные занавески в темных окнах. Прошелся взад-вперед. «Ладно, побалакаю с ним завтра, — подумал Иван Лукич, садясь в седло. — И в самом деле, зачем поднимать человека с постели? Лучше выскочу за Грушовку и полетаю по степи…»

И умчался в степь, но «летать» не стал. Облюбовал стоявшую поодаль от дороги копну суданки, вырыл нору, забрался в нее, как медведь в берлогу, и уснул. Проснулся, когда солнце высоко поднялось в чистом небе. Вспомнил вчерашний разговор с сыновьями, почесал затылок, закурил и тяжко вздохнул.

Летом дорогу со станции в Журавли утрамбовали колеса и отутюжили шины. Местами она лоснилась, и мчался по ней на мотоцикле чернолицый и черночубый Алексей Книга. Нет, он не мчался, а летел стрелой, так что только стежечка пыли, вспыхивая под колесами, ложилась на дороге. За согнутой спиной гонщика на пружинном седле подпрыгивала девушка в белом, точно подвенечном, платье, такая же чернолицая, как и юноша. Встречный ветер трепал ее тяжелые вороные косы, ласкал смуглое испуганное лицо; бедняжка цепко обнимала лихого наездника и кричала ему над ухом

— Ой, Алеша! Что ты делаешь, Алеша?!

— Как что? Похитил я тебя, Дина! — Алексей нагибался к рулю, подставляя свистящему

ветру чубатую голову. — Пусть мать увидит, какая ты красивая!

— Ну, Алеша! Ну, зачем это?

— Удивительная ты, Дина! И что тут такого? Познакомишься с моими родителями. Мать у меня хорошая, ласковая.

— А отец?

— Он почти дома не бывает.

— Ой, Алеша! Зачем так сильно поворачиваешь? Упаду!

— Держись, Дина, за меня цепче!

Вот и Журавли. Будоража собак, мотоцикл трескуче пронизал узкие улочки и влетел в знакомую нам калитку с кольцом бубликом на щеколде. Остановился и умолк. Пыль за воротами еще не улеглась, а вокруг было тихо. Дина соскочила на землю, оправила смятое платье, хотела убежать со двора. В это время на пороге появилась Василиса. Молодые люди, держась за руки, как провинившиеся школьники, боязливо приблизились к ней. Лица у них горячие, в глазах играл тревожный блеск. Василиса смотрела то. на сына, то на незнакомую ей девушку — и сразу все поняла. Больно защемило сердце, слезы навернулись на глаза, и она, не зная, что сказать, скривила в улыбке губы.