Иван Шамякин - Сердце на ладони

Я не волнуюсь. В Дятловском лесничестве, видел, какие хоромы выросли? Да, Яроша и Шиковича. Я ведь не говорю, что им не нужна дача. Пускай отдыхают на здоровье. Но все-таки, кто им отводил участок? Лесхоз? Райисполком? А имеют ли они право? Смотри, брат! Как бы нам с тобой не всыпали!.. Люди они умные, но я не сказал бы, что слишком умно с их стороны строить такие хоромы в лесу. Мой дружеский совет тебе, поинтересуйся… Вот-вот… Чтоб не было неожиданностей… Ну, привет!

Положив трубку, Гукан облегченно вздохнул, подошел к окну, снова полюбовался своим каштаном. Уже и сквозь густую листву в кабинет пробивалось дыхание знойного летнего дня.

Ярош сидел в ординаторской и курил. Он устал. Три часа у операционного стола. Две тяжелые операции. Особенно утомила последняя — оперировал ребенка.

Операции детей всегда утомляли его. Столько лет практики, слава лучшего хирурга области, а волновался он сегодня, как студент.

Пепел папиросы упал на халат. И сразу же быстрая рука неслышно подставила пепельницу. Ярош поднял голову и с благодарностью посмотрел на операционную сестру. Он знал, что эта девушка влюблена в него. И он ее любит: Маша, несмотря на молодость, была лучшей операционной сестрой, из всех, с какими ему приходилось когда-либо работать. Она понимала не только каждое его слово, но каждое движение, жест. Шевельнулась его левая бровь — и она знала, какой инструмент подать. Сбежались морщинки на переносице — и Маша поправляла допущенную ассистентом ошибку. Она умела так промокнуть пот у него на лбу и висках, что ни на секунду, ни на миг не отвлекала от больного, не мешала операции. Она все умела и все знала.

«Золотая сестра», — сказал как-то Ярош. Врачи приняли это как шутку: Маша была рыжая, и не просто рыжая, а огненно-красная. Красные косы, брови, ресницы; золотые рыжинки осыпали нос, щеки, руки. Тогда Ярошу стало ее жаль. Он всегда жалел некрасивых женщин. И больше никогда не говорил «золотая сестра», даже заглазно. В хорошие минуты он называл ее «мой хирургический гений».

Маша сняла косынку и так же ловко, как работала, стала поправлять волосы. И вдруг Ярош увидел, впервые за два года, что она хороша. Стройная, высокая; копна волос жаром горит. Стоя с поднятыми руками, она вся как бы тянулась вверх, и казалось, вот-вот оторвется от земли и улетит на какую-то другую планету, с которой она и явилась, эта диковинная девушка.

С доктором в последние годы это часто бывало — такие неожиданные открытия. Так, например, совсем недавно ему открылась прелесть «Мокрого луга» Федора Васильева. Он много раз видел картину, но не мог понять, чем она отличается от множества подобных же пейзажей, которые пишут их областные художники. Еще раньше он так же открыл чеховский «Вишневый сад». В юности когда-то не досидел до конца спектакля.

Маша увидела, почувствовала, что он смотрит на нее, и так и застыла с поднятыми руками. Взгляды их встретились. Ярош понял, что отвечает за каждое свое движение, каждое слово в эту минуту. Он видел ждущие, испуганные, влюбленные глаза. Овладев собой, отвел взгляд, потушил недокуренную папиросу (курил он теперь только после тяжелых операций), откинулся на спинку дивана и сказал:

— Устал я, Маша…

Она перевела дыхание, опустила руки. Но что это? В ее глазах слезы?

Он поднялся, дружески положил ей на плечо руку:

— Не надо, Маша. Мы с вами добрые друзья.

Она благодарно улыбнулась, высвободила плечо из-под его тяжелой руки и пошла к двери.

Ярош сел и закурил вторую папиросу.

Через несколько минут Маша появилась в дверях и обычным своим спокойным голосом напомнила:

— В четыре у вас консультация в третьей больнице.

Она была не только лучшей операционной сестрой, но и его добровольным секретарем — всегда все помнила.

— Спасибо, Маша. — Он вздохнул и опять почему-то повторил: — Устал я сегодня.

Ярош не любил третьей больницы из-за ее главврача Тамары Гаецкой. До войны они вместе учились в медучилище. Вместе поступили в мединститут. И уже тогда Тамара выказывала ему свое расположение. Но война их разлучила. Тамара успела эвакуироваться, окончила институт, побьшала на фронте, вступила в партию. Вернулась в родной город и сразу заняла руководящий пост в отделе охраны здоровья. Врач она была бездарный, но неплохой организатор, а главное, обладала большой «пробивной силой» — умела всюду проникнуть, все достать, найти… Яроша она тоже нашла в первый же приезд в Минск, где он учился в медицинском институте. И очень хотела пригпеть его.

Но что ни делала, на какие уловки ни шла, он только в одном уступил — раза два брал у нее деньги взаймы. Ему было очень трудно, пока он кончил институт, потому что, хотя маленький Тарас и жил у тетки Любы, Ярош считал своим долгом содержать приемного сына. Тамара это знала и ловко умела помочь.

А когда он женился на Галине, Тамара просто как с цепи сорвалась. Сама давно замужем, имеет сына и все никак не угомонится. Пользуясь встречами на конференциях, собраниях, бесцеремонно намекает при людях на свою мнимую близость с ним. Ее звонки на дом, приглашения довели Галину до болезни, и ревность ее приняла патологический характер, стала психозом. Антону не раз приходилось, превозмогая гордость, убеждать жену, что он никогда и пальцем не коснулся этой женщины. Галина люто, нечеловечески ненавидела Гаецкую.

…Ярош не доехал до самой больницы. Он часто так делал. Чтобы потом, незаметно проскочив проходную, через скверик обойдя главный корпус, попасть в хирургический. Так он мог избежать встречи с Тамарой Александровной, которая видела подъезжающие машины из окна своего кабинета. Ярошу были противны эти уловки. Он давно отказался бы от консультаций в третьей больнице, но отделением здесь заведовал способный молодой хирург Майзис. Ярош любил молодого врача и не мог отказать ему в помощи. Вообще он старался сделать'все возможное, чтобы его младшие коллеги не допускали ошибок.

Но сегодня пройти незаметно не удалось: у проходной задержала колхозница с трехлетним сыном. Мальчику при его рождении неопытная акушерка вывихнула ножки. Ярош тут же на лавочке в сквере осмотрел малыша.

— Через полгода будет отплясывать! Я напишу вам записку, чтоб ребенка положили ко мне в отделение. Вот только машину я отпустил.

— Ой, доктор, что вы! Я донесу.

— Далеко. Жарко.

— Не привыкать! Только бы поправились его ножки. Сыночек, родненький, скажи спасибо.

Мальчик смело и очень серьезно, как взрос- " лый, проговорил:

— Спасибо, дядя.

— О, ты, брат, герой!

— Он все спрашивает: мама, а буду я бегать, как Ленька? Старший наш. Будешь, сыночка, будешь бегать!

Ярош написал записку.

И тут появилась Тамара Александровна.