Иван Шамякин - Сердце на ладони

— Она поела уже, — ответила Валентина Андреевна на вопрос мужа. Кирилл рассердился. Он нарочно объединялся с Ярошами, чтоб легче было бороться с «семейным эгоизмом», а главное, с индивидуализмом детей. Черты этого индивидуализма тревожили, хотя проявлялся он у дочери и у сына совершенно по-разному,

— Твоя неорганизованность только питает их эгоизм, — попрекнул Шикович жену. — Что им до других, до порядка! Порядок для родителей. А им анархия. Захотела — поела, и будьте здоровы. Никаких забот. Мама сготовила, мама и тарелки помоет…

Галина Адамовна не боялась, что дети Шиковича, старшие по возрасту, окажут дурное влияние на ее Виктора и Наташу. Но она не любила, когда при ребятах заводили разговоры о воспитании. Она считала, что воспитание — это своего рода хитрый механизм, который должен действовать незаметно и вместе с тем ни на миг не останавливаясь; не греметь, не лязгать, не дымить, не чадить — работать безотказно. Раскладывая приборы, она бросила как бы между прочим и будто кольнула Кирилла вилкой в бок:

— А ты подавай пример.

Он с грохотом отъехал на стуле от стола, вскочил.

— Нет, ты послушай… Выходит, во всем виноват я! В чем? Хотел бы я, чтоб мне объяснили. Что я, трутень, лежебока, спекулянт, вор? Черт побери! Я работаю день и ночь. Не кривлю душой. Не краду. Даже редко подхалимничаю.

— Однако бывает? — с иронией заметил Ярош, откупоривая бутылку вина.

— Преимущественно перед женой.

— Что-то я не чувствую, — откликнулась Валентина Андреевна из комнаты, где она перетирала бокалы,

— Нет, кроме шуток… «Подавай пример»… В чем, дорогая Галина Адамовна? Что, в конце концов, главное в формировании человека? Труд. Я тружусь. И ты трудишься! — крикнул он жене. — Так почему же наши дети не научились работать? Почему растут эгоистами? Вот что меня волнует…

— Твои дети не хуже других, — сказала с обидой Валентина Андреевна, появляясь на пороге с рюмками и стаканами в руках,

— Не хуже… Утешила. Вот так всегда своей неразумной любовью ты разрушаешь что, я пытаюсь создать!

— Неправда. При детях я никогда тебе не перечу. Но ты чаще говоришь все это мне, чем им,

— Слова ничего не значат, — опять-таки будто невзначай обронила Галина Адамовна.

Шикович взмахнул руками, как петух крыльями,

— Вот тебе, пожалуйста! А я, дурак, всю жизнь верил в силу слова. Жил за счет слова, кормил детей…

Но Галина Адамовна не ответила — пошла на кухню. Кирилла давно уже выводила из себя эта ее невозмутимость. Он отлично знал, что совсем не такая она спокойная — неуравновешенная, ревнивая… А вот с ним, в особенности если дело доходит до спора, изображает из себя невесть кого. Не говорит — изрекает. Она вышла — и у Кирилла пропала охота шуметь и спорить. Только сейчас он вспомнил о Викторе и Наташе. Виктор, длинный, нескладный подросток, сидел смущенный, покрасневший. Он всегда смущался, когда при нем взрослые заводили разговоры о воспитании. В противоположность ему, Наташа слушала разинув рот. Сидела на ступеньках крыльца, смотрела в книжку, а между тем не пропускала ни одного слова. Ей очень хотелось услышать, что скажет папа. Она была влюблена в своего отца. Но Яроша, кажется, не. интересовало ничто, кроме стола.

Когда Галина вернулась и поставила на стол тарелки с жареными лисичками и салатом из свежих огурцов, Кирилл сказал уже добродушно и примирительно:

— Я могу сделать только один вывод: слишком много благ предоставляем мы нашим детям. Очевидно, надо поменьше. Мой отец требовал с нас, как с больших. В этом соль.

Тут не выдержала Наташа:

— Неправда, дядя Кирилл! Детям надо давать все! На то они дети.

Всех рассмешила ее непосредственность.

— Садитесь за стол, философы, — позвала Валентина Андреевна.

После обеда нахмурилось. Как-то незаметно и быстро небо затянуло.! Но по-прежнему было безветренно; облака не принесли свежести, они придавили землю томящей духотой. Замерли деревья, даже осина над ручьем затихла. Уснула на раскладушке Наташа, свесив руку, уронив книжку на траву.

Кирилл, разморенный обедом, дремал в шезлонге, сквозь сон вставляя реплики в разговор женщин с Ярошем, иногда невпопад. Это их смешило. Он раскрывал глаза, грозил пальцем, бормотал:

— Как бог покарал Хама, который смеялся над спящим… а? — И голова его снова падала на грудь.

— Парит. К дождю. Будет клев, — сказал Ярош и пошел с Виктором собирать рыболовные снасти.

Нарочно мешкал, чтоб дать другу вздремнуть. А потом поднял грохот на веранде, закричал:

— Кирилл! Хватит дрыхнуть! Идем удить. Шикович в ответ подтянул в шезлонг ноги, повернулся на бок. Но Валентина Андреевна со смехом опрокинула шезлонг, вывалив мужа на землю.

— Иди. Иди. Нечего пузо отращивать. Тащи его, Антон.

…Неподвижная старица словно застыла, остекленела, в зеркале ее с необычайной яркостью отражались такие же неподвижные тучки и дубы. Только у травянистого берега невидимые мушки и водяные жуки вычерчивали на атой глади сложные иероглифы… Рыба легла на дно — ни одного всплеска. Виктор разбил тишину и гладь блесной спиннинга. И сразу вода ожила: разбежались круги, словно разнося сигналы тревоги; из травы вылетела утка, крякнула и упала в заросли; под обрывом что-то всплеснуло — будто бросили большой камень.

— Щука! Папа, видел, какая щука? — азартно закричал Виктор и стал забрасывать туда блесну. Согнувшись, он крутил катушку, и казалось, что удилище протыкает его худой живот насквозь. Шикович предлагал тут и поудить — лень было идти дальше, он обливался потом.

— Эта лужа точно завороженная… браконьерами…. Сколько они вытаскивают рыбы сетями! А я на удочку и спиннинг не взял ни одной малявки, — сказал Ярош. И они двинулись дальше. Один Виктор остался гоняться с блесной за неуловимой щукой.

От реки потянуло влажной свежестью. Пахло дождем. Приближение его всегда сильнее чувствуется у воды. Недаром в народе говорят: реки притягивают дождь. Реки и лес. Но сейчас чудилось, что река сама тянется, поднимается навстречу далекому дождю.

Ярош умел не только любоваться природой, она всегда вызывала в нем стремление постичь ее законы. Шикович, несмотря на свою профессию, не любил на лоне природы заниматься анализом окружающего. В минуты отдыха он как бы выключал ум, давая полную волю чувствам. Очутившись на высоком берегу над кручей, он взмахнул руками, точно собираясь взлететь, жадно вдохнул речную прохладу и от восторга даже закричал:

— О-го-го! Красота-а-а! — и сел на жесткую траву, свесив с обрыва ноги. — Никуда дальше не иду. Здесь мое место! — бросил вниз удочку и сам съехал на спине по песчаному склону; у самой воды на мокром песке не сел, а лег, раскинув, как убитый, руки и ноги. Ярош, улыбаясь его чудачествам, еле уговорил Шиковича пойти дальше: здесь рыба не клюет, и сидеть на этом месте — напрасно тратить время. А он знает местечко, где окуни сами лезут на крючок.