Иван Шамякин - Сердце на ладони

Шикович молчал. Что говорить? Его потрясла и сама трагедия, и то, как ее переживает человек, тысячу раз видевший смерть. Они долго сидели молча.

Дождь барабанил по кузову. Изредка мелькали с зонтиками и в плащах одинокие прохожие. Ярош повертел головой, как бы стряхивая что-то.

— Напиться, что ли? Обидно! В клинике я мог бы спасти обоих. А там, в участковой больнице, пришлось все делать дедовским способом, Ассистентка — районный хирург, молодая, неопытная, ее лихорадило. Да и у меня самого — стыдно признаться — дрожали руки. Ужасно! Может быть, двадцать лет пролежала она на дне реки, эта проклятая мина. Представляешь?

И вот новые жертвы войны. Дети! Дети! Ух~х! Поедем куда-нибудь.

— Куда?

— Куда хочешь.

— Может быть, заедем к Зосе? — осторожно предложил Шикович.

— Да, да… К Зосе, — сразу согласился Ярош.

Они снова замолчали. Возле самого дома Ярош сказал:

— Только не будем рассказывать ей об этом.

Хозяйка обрадовалась гостям. А Маша, которая теперь жила у Зоей, перепугалась. Она лучше, чем даже Шикович, знала Яроша, и ее встревожил его вид. Вообще она стала бояться его после недавнего разговора. Как-то он позвал ее в кабинет Когда она вошла, он сидел за столом и читал Блока. Она остановилась у двери, удивленная тем, что он даже не поднял глаз. Это не в его привычках. Он каждого, будь то главврач или санитарка, всегда встречал одинаково — добрым взглядом, приветливым словом.

Маша ждала, стараясь догадаться, зачем ее вызвали.

Он сказал, не отрываясь от книги:

— Они подрались из-за вас.

— Кто? — хотя она сразу же поняла кто и едва удержалась от смеха.

«Неужто в самом деле подрались? — подумала с веселым озорством. — Кто кого побил?»

— Они работают в одной бригаде. Семьи наши дружат, вместе летом живем. Зачем вам понадобилось столкнуть их лбами?

— Чтоб сделать правильный выбор, надо экспериментировать, Антон Кузьмич, — ответила она его словами и не выдержала, рассмеялась.

Тогда он поднял глаза от книги и посмотрел на нее… странно очень посмотрел, как будто на ее месте каким-то чудом оказался совсем другой человек — не та сестра, которую он знал два года, любил, ценил, уважал. С которой даже подружился до известной степени, когда появилась Зося.

— Странный эксперимент, — хмыкнул он, покачав головой. — Можно вас попросить, чтобы вы с нашими сыновьями таких экспериментов не производили?

От этой его просьбы, подчеркнуто вежливой, официально-холодной, она страшно смутилась. Как она глупо держала себя — засмеялась, сболтнула чушь! Ей хотелось сквозь землю провалиться. Хорошо, что он опять углубился в книгу. Но она не знала, как уйти, и все стояла перед столом, онемевшая, наказанная самым жестоким образом. Очевидно, он понял, что с ней происходит, потому что сказал:

— Попросите, пожалуйста, Добровольскую зайти ко мне.

Потому она и перепугалась, увидев обоих отцов. А если они пришли из-за нее? Успокоил Шикович.

Вышел за ней на кухню, спросил приветливо, дружески:

— Маша, вы умеете варить кофе? Черный?

— Умею.

— Вы все умеете. Из вас выйдет чудесная жена.

Он дал ей денег на кофе и коньяк. Она обрадовалась поручению.

Зося заволновалась было, хотела переодеться, чтоб принять гостей, как положено хозяйке. Но Ярош стал расспрашивать ее о самочувствии, профессионально, подробно, по-больничному. И она снова забралась на широкий диван с ногами. Сидела в уголке, закутавшись в халатик.

Ярош кончил расспрашивать о здоровье и умолк. Ему было трудно вести пустой разговор — обо всем и ни о чем.

Шикович курил на кухне, пуская дым в форточку, прислушивался и сразу отметил затянувшуюся паузу.

Зося сказала что-то про дождь. Ярош другими словами повторил то же.

— У вас усталый вид, Антон Кузьмич.

— Я сегодня прилетел из района,

— Командировка?

— Да.

Зося помолчала и вдруг смущенно спросила:

— Антон Кузьмич, а мне можно будет когда-нибудь полететь на самолете?

— Почему же нет? Даже сейчас можно. Она обрадовалась, щеки ее зарделись. Шикович кинулся на помощь другу.

— Отлично, Софья Степановна! Если человеку хочется подняться в небо — это верный признак силы и здоровья. Но, может, это оттого/ что вам скучно одной в этом доме? — спросил он шутливым тоном, усаживаясь в удобное низкое кресло.

— О нет. Я читаю. У меня приятные соседи. Они наведываются. А потом — Маша… С ней не заскучаешь…

Поговорили о том о сем. Наконец Кирилл подошел к главному, осторожно, деликатно:

— Софья Степановна, скажите, пожалуйста, вас не очень разволнует разговор о прошлом?

Она настороженно переспросила:

— О каком прошлом?

— Ну, например, о войне. О смерти отца…

— А что вас интересует?

— Что меня интересует?.. — Он полез во внутренний карман пиджака и достал несколько сложенных листов. — Прочитайте вот это, и вы поймете.

Ярош глянул на друга с укором, однако промолчал.

Зося развернула сколотые листы, прочитала заголовок, посмотрела на Шиковича с удивлением, страхом и надеждой. Взгляд ее говорил: «Что ты готовишь мне? Горе? Разве мало мне его досталось? Радость? Неужто радость?..»

Начала читать жадно, нетерпеливо, быстро переворачивая страницы. Побледнели, потом вспыхнули щеки. Оба они не сводили с нее глаз. Но вот она, перевернув страничку, с облегчением передохнула. Стала читать медленнее. Под конец, видно было, совсем успокоилась и казалась даже несколько разочарованной. Задумалась глубоко. Они терпеливо ждали, когда она вернется из прошлого.

Быстро-быстро, словно куда-то торопясь — п тик-так-тик-так, — уносили в небытие секунды часы на книжной полке. За окном в листьях топтался, шумел дождь.

Наконец Шикович не выдержал:

— О чем вы думаете?

Она не шевельнулась, посмотрела сухими, но полными светлой благодарности глазами, спокойно ответила:

— Я думаю, как хорошо, что есть на свете такие люди, как Антон Кузьмич, как вы… Спасибо вам.

— Благодарности потом. И не мне они должны быть адресованы. Антон — дело другое. А за то, что в наши дни восстанавливается везде справедливость, вы знаете, кого благодарить. Теперь вы понимаете, что меня интересует. Как погиб доктор Савич? Кто его убил? Вы были при этом?

Зося покачала головой: нет, не была. Потом сказала:

— Я думаю, папа застрелился…

— Сам?

— Вы помните, Антон Кузьмич, я рассказывала вам, отец очень оберегал меня. Я, по сути, была укрыта от внешнего мира. Только ваше появление да когда искала Тараса… А больше я ничего не сделала. Мне никто ничего не поручал… Я знала, отец — честный человек. Однако просто ли честный врач или борец? Я догадывалась, что он каким-то образом помогает нашим. Но как? Пробовала говорить с ним об этом. Он умел перевести разговор на другое. Однажды рассердился и потребовал, чтоб я не совала нос, куда не надо. «Мала еще! — сказал он. — Не нам с тобой заниматься политикой. Это совсем не так романтично, как в книжках. Ты у меня одна». Еще папа часто говорил, чтоб я не думала, что он служит немцам, он лечил и лечит наших людей. А люди — это самое ценное. Будут живы люди — будет жива страна и та власть, которой народ дорожит. Так он говорил. Я не соглашалась: а кто же будет бороться? Он сердился. «Не много пользы, если пойдут воевать дети, как ты, или такие старики, как я». Лишь позже я поняла, что отец просто оберегал меня, всячески оберегал, только бы я была подальше от того, что творилось кругом. И вдруг… Это было перед Первым мая, дня за два. Как раз наши взорвали электростанцию. Средь бела дня. Так грохнуло, что даже у нас — а это же вон где! — вылетело стекло в мансарде в комнате Грота, Немецкий врач у нас жил. Говорили, что бросили мину в топку и взорвался котел..»