Михаил Бубеннов - Орлиная степь

— А как на Иртыше? Ходят там пароходы?

— Должны ходить.

— Пристань-то близко?

— В ауле спросите, как идти.

И здесь все, что обмерло в Светлане, все вдруг ожило. Значит, они едут не на станцию Кулунда, а на Иртыш? На тот самый, про который поется в песне? А оттуда в Москву? Странно, она и не знала, что со степи можно отправиться в Москву по воде. Значит, до Омска на пароходе, а там на поезд? Ах, этот Виталий! Это он придумал такой маршрут, когда Скворцов отказался везти их на станцию. Но почему он ведет себя так, словно боится погони? Кто их может догонять? Неужели он думает, что их догонит Леонид?

Светлана быстро открыла глаза. Боже мой, где же они, где? Может быть, все это бред? Вокруг бензовоза, пока хватал глаз, лежала выжженная дотла степь, а над ней висело низкое хмурое небо. Черная пустыня, без каких-либо признаков жизни, занимала весь мир. Да разве есть в этом мире дороги? Разве может катиться здесь вольнолюбивый Иртыш?

Подойдя к кабине, Белорецкий сказал:

— Что ж ты сидишь? Выходи.

— Зачем? — испуганно спросила Светлана.

— Пешком пойдем.

— А где мы?

Белорецкий не ответил — он уже примерялся, как удобней нести свои вещи. Светлане ничего не оставалось, как сойти на опаленную огнем землю.

Долго шли они черной степью-пустыней.

На огромных площадях залежей палы оказались сплошными — все сухое разнотравье выгорело до корней, не уцелело ни единой былинки. Огонь пировал здесь буйно и весело. Вся земля была покрыта, будто кошмой, слоем золы и пепла. Тропа, по которой шли Белорецкий и Светлана, едва угадывалась по небольшой извилистой ложбинке, выбитой конским копытом. От земли, обожженной огнем, и от теплой травяной гари исходили душные, раздражающие горло и грудь запахи. На целинных участках огонь обошел низинки, где было сыро, и оставил кое-где в целости небольшие полоски и куртины. Но небольшие клочки уцелевшей целины не изменяли общего фона пала. В выгоревшей степи было сумеречно, безмолвно и жутко.

Шли они молча.

Виталий Белорецкий оглядывался назад редко: он избегал встречаться взглядом со Светланой, он боялся ее внезапных простых, но невероятно трудных вопросов, которые она начала задавать, ступив на опаленную землю.

Светлане не очень-то и хотелось разговаривать с Белорецким. Ее волновали сейчас не десятки, а сотни, тысячи вопросов, очень важных, очень серьезных, от которых бросало в жар. Разве способен ответить на них Белорецкий? Уж лучше задавать их самой себе. Задавать, задавать и задавать без конца, без счета, ни на один не отвечая, потому что некогда. «Да неужели все это выгорело за ночь? Так много? А где же птицы? Улетели? Как же они улетели ночью? Ведь многие из них совсем не видят в темноте? А гнезда? Сгорели? Но где же птицы теперь? Ищут новые места? И опять будут вить там свои гнезда? Да, птицы, возможно, улетели, но как звери? Как они бежали? Стаями? А маленькие зайчата?» С каждой минутой поток вопросов нарастал и нарастал, как это случается с горным потоком, когда сильно припечет солнце. Светлана все с большей тревогой осматривала степь, ставшую за ночь пустыней, все торопливей искала в ней что-то растерянным взглядом, все ждала чего-то на каждом шагу. Вскоре ей стало так трудно идти, так тяжко вдыхать запах травяной гари, что она бросила на дороге сначала чемодан, а потом и рюкзак. Но и теперь ей не полегчало. Пеплом были запорошены не только ее сапоги, но и юбка и кофта… Светлана шла, поднимая ногами прах целины, прах самой земли целинной, и ей казалось, что она несет его не только на своей одежде, но и в своей душе. «Осталась ли где невыжженная степь? Где же она? Где? Туда ли ведет эта дорога? Скоро ли покажется тот аул, о котором говорил шофер? Может быть, мы уже. сбились с пути?»

Однако какие бы вопросы ни задавала себе Светлана, ей все время казалось, что существует самый большой, самый главный, самый страшный вопрос, который она вот-вот должна, даже обязана задать себе среди этого беспредельного степного пала.

Наконец-то после долгого перерыва оглянулся Белорецкий. Загорелый, худой — в чем душа держится, с тоненькой птичьей шеей, весь в грязном поту, он показался сейчас Светлане совсем незнакомым.

— Где же твои вещи? — удивленно крикнул он Светлане. — Ты что, все бросила?

Белорецкому она ответила кивком головы, а себе одним словом, от которого ей стало горше, чем от травяной гари:

— Все.

Через какое-то время, не то через час, не то через два, они оказались на довольно большом участке уцелевшей от огня целины. Белорецкий решил устроить здесь привал и положил на землю свою ношу. Измученная Светлана едва дотащилась до места отдыха. Она сразу же опустилась на землю, рассыпав вьющиеся волосы по ковылю, и впервые за всю дорогу спросила себя вслух:

— Зачем же я уехала? Зачем?

Теперь она знала, что это и есть тот самый большой, самый главный, самый страшный вопрос, который она должна была рано или поздно задать себе сегодня.

Виталий Белорецкий взглянул на ее лицо и бросился перед ней на колени.

— Не надо, не надо, — заговорил он нервно и жалобно, заглядывая в ее залитые слезами глаза. — Мы скоро дойдем. Скоро будет аул.

— Зачем ты увез меня?

— Я люблю тебя! — бормотал Белорецкий, все более нервничая. — Да и зачем тебе оставаться здесь. Совершенно незачем! Даке нельзя, пойми! Остаться здесь — это же самоубийство. Ты погибнешь, погибнешь!

— Уйди.

— Гонишь?

— Уйди!

— Я люблю тебя!

— Уйди!..

Возбужденный, с дергающимися губами, Виталий Белорецкий отошел в сторону, к своим вещам и театрально опустился на землю.

Чуткое ухо Светланы вскоре уловило странный шорох в сухой траве. Она тревожно приподнялась и совсем близко от себя — рукой подать — увидела голову серой гадюки, отмеченную косым темным крестом.

Неделю назад старая гадюка выбралась из норы. Песчаная земля с редкими дернинами ковыля и типчака была уже прогрета солнцем. Найдя рядом с норой открытую прогалину, гадюка свилась в кольцо и замерла, греясь на солнце. Через день вокруг нее неподвижно валялись уже десятки гадюк — здесь, на сухом пригорке, на солнцепеке, было излюбленное место их зимовки. Отогреваясь, накапливая силы и смертный яд, гадюки целую неделю лежали не шелохнувшись, не обращая внимания даже на шмыгающих мимо ящериц и птичек, а вот сегодня, будто сговорясь, кишмя закишели по всему пригорку и поползли в разные стороны, зорко высматривая мелких земных обитателей.

Все с большей ясностью осознавая, что ей нет теперь дороги ни в Заячий колок, ни в Москву, Светлана с затаенным дыханием смотрела и смотрела в темные неподвижные глаза гадюки и вдруг порывисто сунула в ее сторону левую руку. От боли, пронизавшей все тело, она закричала что было сил.