Александр Чаковский - Дороги, которые мы выбираем

У нас уже установилась традиция: когда Агафонов приходил ко мне, я угощал его чаем. Я включал электрочайник — единственное, что было на вооружении в моем неустроенном домашнем хозяйстве, — Агафонов же садился у стола и ждал, пока чайник закипит. Обычно он в это время молчал. Я уже хорошо знал эту его привычку начинать разговор только за чаем и старался ее не нарушать.

Когда чайник закипел, я налил Агафонову стакан и поставил на стол синий пакет с пиленым сахаром: Федор Иванович признавал чай только вприкуску.

— Что же дальше будет с цементом, Андрей? — спросил Агафонов после первого, молча выпитого стакана.

— Плохо, Федор Иванович, — ответил я мрачно.

— Знаю, — неопределенно сказал Агафонов.

— Это называется «форс-мажор», — продолжал я, — непредвиденный случай. Так сказать, стихийное бедствие.

— Вроде пожара, что ли? Или наводнения? — деловито осведомился Агафонов.

— Если хочешь, да. До некоторой степени.

— Значит, гореть будем? Или тонуть?

— Послушай, Федор Иванович, — я налил Агафонову второй стакан, — если ты пришел для того, чтобы поехидничать, посмеяться надо мной, то это ни к чему. Я и так себе места не нахожу.

Агафонов молча откусил сахар, отхлебнул глоток.

— Нет, я к тебе не для этого пришел, Андрей. — сказал он после паузы. — Я тебе сказать хочу… Веру в тебя рабочие теряют.

— Что?

— Надежды не оправдываешь, — спокойно и явно делая вид, что не замечает моего состояния, сказал Агафонов.

Это было уже выше моих сил…

— В чем?! Какие это надежды я не оправдываю? Рабочему что — ему дай технику, дай материал, остальное его не касается! Пусть начальство думает, оно за это деньги получает! Удивляюсь, Федор Ива-нович, что именно ты поддерживаешь отсталые настроения!

— Это, если хочешь знать, передовые настроения, а не отсталые, — строго произнес Агафонов и отодвинул недопитый стакан. — И ты рабочих не обижай. На них держишься.

— Что это значит?

— А вот что. Вспомни, что полтора года назад было. С одной стороны, Крамов, с другой — ты. Начальствовать Крамов умел, что уж тут спорить! И знания имел. А ты чем был? Мальчишка, с институтской скамьи пришел. А люди за тобой пошли, а не за Кра-мовым. Потому что поняли, что все в нем ложь, труха, что слова его правильные, а дела чужие. А в тебя поверили. И сейчас еще многие верят. Считают, что ты любое правое дело можешь до конца довести.

— Но что же я могу поделать?

— Не знаю. Когда техники не было и мы с Нестеровым породу ломами долбили — знал, что делать? Когда в бараках жили — знал, как домов добиться? Когда Крамов в героях ходил — знал, как его нутро раскрыть?

— Но сейчас же речь идет не об этом! — воскликнул я, сознавая, что мне не удастся убедить Агафонова. — Снабжение цементом не зависит ни от комбината, ни даже от облисполкома! Я Кондакову печенки проел, а Орлов недавно специально в Заполярск ездил. Может быть, ты прав в одном: надо собрать коллектив, разъяснить…

— Что? — прервал меня Агафонов. — Что разъяснять? Что Арефьев к пределу своему подошел? Поманил людей — и в кусты? Сказать людям, которые в тебя верят, которые думают, что раз на пользу советской власти дело, значит Арефьев пробьет, добьется, — сказать им, что форс-мажор случился? Стихийное бедствие?

…Я долго сидел погруженный в раздумье после того, как ушел Агафонов. Что ж, он был прав. Разве я не внушал нашим людям уверенность в том, что каждый следующий день будет прожит лучше, чем предыдущий? Выходит, что я обманул их.

Так что же делать? — спрашивал я себя. И отвечал: ехать в обком. Да, надо ехать в обком. Правда, поездка Орлова в Заполярск ничего не дала. Но он не был в обкоме. А я поеду прямо к Баулину. Он должен помнить меня по той давнишней истории с домами, когда я ворвался к нему в кабинет и потребовал разрешения на строительство жилых домов для наших рабочих, живших тогда в бараке. Я все расскажу ему. Ведь наше дело не только хозяйственное. Речь идет о судьбе рабочего коллектива, который жаждет работы. Баулин поймет нас, я в этом уверен.

…Я твердо решил ехать в Заполярск. Я понимал, что не дело обкома снабжать нас цементом. Но положение, в котором оказалась наша стройка, представлялось настолько безвыходным, что я был уверен в своем праве обратиться в обком.

Кондаков поморщился, когда я рассказал ему о своем намерении и попросил разрешения отлучиться на двое суток; он вообще не любил, чтобы его подчиненные лезли «поперед батьки в пекло». Он считал, что право «внешних сношений» принадлежит только ему.

Однако Кондаков сдался, когда я недвусмысленно объявил, что если он откажет, то я пошлю личную телеграмму секретарю обкома Баулину и буду просить вызова. Я знал слабое место моего начальника: он до смерти боялся «бузы», всего, что пахнет скандалом. Кондаков не без основания считал, что в таких случаях разгораются страсти, люди начинают говорить то, о чем бы и не подумали сказать в более спокойном состоянии. Дело, как правило, «перерастает» свои первоначальные рамки, и… Словом, пользы для начальства здесь мало. И Кондаков скрепя сердце разрешил мне отлучиться с вечера пятницы до понедельника.

В Заполярск я приехал рано утром.

Я не был в этом большом городе целый год. Прежде на пути от вокзала до гостиницы я видел огромные, наскоро превращенные в скверы пустыри, — когда-то здесь стояли дома, сгоревшие во время войны. Теперь я видел повсюду строительство новых домоз. Кое-где были заложены только фундаменты, на других стройплощадках уже высились стены. Всюду пахло известкой, тесом и краской.

Но вид строящихся домов не радовал меня. Зная, сколько людей скоро получат здесь новые квартиры, было попросту глупо завидовать строителям. Однако я завидовал им. Они не испытывали недостатка в цементе. Они, наверное, ни в чем не знали недостатка. Красные полотнища призывали к досрочному, окончанию строек.

«Что ж, — подумал я, — они и построят досрочно. А мы?..»

Было около восьми утра, когда я получил номер в так хорошо знакомой мне гостинице. Четыре голых стены, кровать, столик, два стула и коричневый ящичек-репродуктор. Здесь было трудно жить. Здесь можно было провести ночь, две, прийти поздно вечером, чтобы лечь в постель, а рано утром торопливо одеться и уйти.

Впрочем, и в моей комнате на стройке я тоже не жил. Жизнь была там, где я работал…

Единственное окно моего номера выходило на залив, как и то, у которого я стоял полтора года назад, полный волнений и раздумий.

Как и тогда, я видел перед собой далекие пароходы и низкое, еще утреннее желтое солнце, отражающееся в спокойной, точно прикрытой тонкой прозрачной пленкой воде.

Но сейчас мне казалось, — а может быть, так и было на самом деле, — что в порту стало гораздо больше подъемных сооружений. Погрузочные стрелы медленно описывали круги, точно паря в небе, и грузовики двигались бесконечной чередой, и солнце поблескивало в стеклах огромных прожекторов, установленных на высоких металлических башнях, — и все, что виднелось вдали, пароходы и почти неразличимые горы на том берегу залива, было едва приметным.