Александр Чаковский - Дороги, которые мы выбираем

Я все равно решил ждать. Не помню, сколько времени я прождал, только вдруг открывается дверь кабинета, и входит в приемную сам Орджоникидзе: «Прошу извинить, товарищи, больше принять никого не смогу, уезжаю в ЦК».

Тут я как крикну на всю приемную:

«Товарищ Серго!»

Он остановился, посмотрел на меня и улыбнулся. Вид у меня смешной был: юнгштурмовка, сапоги огромные, вихры, лицо в веснушках…

«Ты кто ж такой будешь?» — спрашивает.

«Делегат комсомола «Уралмаша». К вам, товарищ Серго, со специальным заданием».

«Ого, — говорит Орджоникидзе, — значит, ты важный человек! В чем же твое специальное задание?»

Ну, я ему выпалил все, что и как, и закончил категорически:

«Значит, вам через три дня, выезжать надо, товарищ Серго!»

Я услышал, как кто-то из людей, толпившихся в приемной, рассмеялся. А Орджоникидзе сказал:

«Вот что, товарищ уполномоченный: во-первых, кто вам разрешил без ведома Наркомтяжпрома телеграммы по всей стране рассылать и людей вызывать? Мы ведь не один «Уралмаш» строим, люди всюду занятые, а вы их с мест срываете. Так нельзя делать. Во-вторых, с докладом пусть начальник строительства выступает, он лучше, чем я, ваши дела знает. Согласен?»

Честное слово, четверть века прошло, а как сейчас помню, чуть не разревелся. Ведь наша мечта была, чтобы именно Серго к нам, комсомольцам, приехал.

И вдруг он мне говорит:

«А я к вам приеду. Может быть, к началу совещания не сумею, но обязательно буду».

После этого случая я не раз себя спрашивал, почему он согласился? В затее нашей был, конечно, анархический, так сказать, элемент, и за самочинные действия нам могло здорово влететь от того же Орджоникидзе. А он согласился приехать. Почему? Потому что если к представителю партии приходит человек от коллектива и если у этого коллектива есть мечта, то отпускать человека ни с чем нельзя. Так решил Орджоникидзе.

— Тебе двадцать вагонов цемента на сколько хватит? — внезапно спросил Баулин.

— На месяц с лишним, — быстро ответил я.

— Ну, прощай, товарищ Арефьев. — Баулин вышел из-за своего стола.

Я тоже встал, и мы вместе пошли к двери. У порога Баулин задержался.

— Вот что, Арефьев, — он глядел мне прямо в глаза, — мы с тобой больше часа проговорили. И о важном и о неважном. Хочу сказать тебе на прощание: все, что я говорил, ты можешь забыть, если хочешь. Но одно помни: думай! Думай все время! Ты не служащий, не чиновник, ты хозяин. Еще раз: думай!

Он протянул мне руку, и я крепко пожал ее.

Позже, обдумывая свой разговор с секретарем обкома, я понял источник бросившейся мне в глаза «второй молодости» Баулина. Уже в течение многих месяцев ощущал я новые веяния. Но этот час, проведенный в обкоме, заставил меня, как никогда раньше, осознать значение великих перемен. Я понял, что одно из великих знамений времени, в которое мы живем, — бесстрашие мысли.

На стройку я вернулся в понедельник, к полудню, в отличном настроении. Шутка ли: почти полтора месяца мы можем теперь работать с полной нагрузкой!

Не заходя к себе, я пошел в кабинет Орлова. Григория не было. Секретарь сказала, что он часа два назад отправился в туннель, а оттуда собирался поехать на комбинат.

Когда я шел по штольне, меня окликнул Агафонов. Он, видимо, только что приготовился включить воздух для очередного бурения, но, увидев меня, опустил на землю бурильный молоток и спросил:

— Ты, говорят, в обкоме был?

— Был.

— Дали цемент?

— Порядок, Агафоныч, — торжественно сказал я, — вырвал!

— Да ну? — удивился Агафонов и добавил: — Орел!

Похвала Агафонова очень польстила моему самолюбию, и я чуть было не начал рассказывать ему, какую баталию выдержал с Баулиным. Но тут же подумал: а ведь я обманываю старика. Цемента хватит ненадолго.

— И много получил? — словно читая мои мысли, спросил Агафонов.

— Видишь ли, Федор Иванович, — начал я издалека, чтобы не разочаровать Агафонова, — обком, собственно, цемент не распределяет. Обком — это партийная организация. Он занимается политической, идейной стороной, дела. Снабженческие функции не входят в круг деятельности обкома. Его прежде всего интересуют люди, партийная организация…

— Послушай, Арефьев, — прервал меня Агафонов, — ты что же, меня пнем старым считаешь? Ты думаешь, если я беспартийный, так мне всю эту политграмоту читать надо? Я разницу между обкомом и керосиновой лавочкой, может, не хуже тебя понимаю. Ты мне напрямик давай, не темни: есть цемент?

— Есть, — ответил я. — Только немного. На месяц с небольшим хватит.

— А потом?

Я пожал плечами.

— Андрей, — сказал Агафонов, — ты помнишь прошлый год? Ты уехал в обком насчет домов хлопотать и думал, наверное, что никто не знал, куда и зачем ты поехал. А люди знали и ждали твоего возвращения. То же и теперь. Ну, кое-чего ты добился, вижу. А что дальше будем делать?

— Не знаю, Федор Иванович, просто не знаю, что делать!

— Думай, — сказал Агафонов.

— Что?

— Думать, говорю, надо, на то ты и на должности.

— Да вы что, — воскликнул я, — сговорились, что ли?!

— С кем? — недоуменно переспросил Агафонов.

— С кем, с кем! Один говорит «думай», другой… Что же, я сам не знаю, на что человеку голова дана?

— Ну, а коли знаешь, чего кипятишься? — спокойно сказал Агафонов. — Думать-то по-разному можно. У одного думы, как жернова, тяжело ворочаются, у другого… Ну, чего ты, собственно, вскинулся? Чего я такого необычного вымолвил? Думать — для человека дело привычное. На то он и человек.

И, уже не глядя на меня, Агафонов махнул рукой, поднял свой молоток и включил воздух.

Я пошел дальше.

…Орлова я в штольне не застал, очевидно он уже отправился на комбинат. Я провел в туннеле два часа, а когда шел к выходу, то у левой стены штольни увидел Волошину. Она не заметила меня. Несколько минут я издалека наблюдал, как она работает.

Ирина Волошина тщательно осматривала участок стены, время от времени обстукивая его длинным геологическим молотком. У ног ее лежал рюкзак, наполовину уже наполненный камнями. Иногда она вынимала из кармана своей брезентовой куртки зубило, выколачивала из стены породу. Каждый осколок заворачивала в листок бумаги, который вырывала из блокнота, чиркала по нему карандашом и опускала в рюкзак. Кропотливая работа! Она била молотком по зубилу довольно ловко, с большим замахом, совсем не по-женски. На груди ее, как и в прошлый раз, висел фотоаппарат, смонтированный с лампой. Я видел, как она несколько раз фотографировала породу при импульсной вспышке. При этом лицо ее, обращенное ко мне лишь вполуоборот, ярко освещалось, и я видел ее полуоткрытые губы.

Наконец Волошина подхватила свой рюкзак и направилась к выходу. Она так и не заметила меня.