Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете

И рассказы о женщине, мало знающей, нерелигиозной, вероятно, даже не влюбчивой – это рассказ о Душечке, она ничем не украшена, она не Дульцинея Тобосская, не Татьяна Ларина, она не дворянка, это просто женщина, живущая в чистеньком домике, который сама убирает, у нее есть кухарка, с которой она разговаривает.

Даже соседи с ней не спорят.

Проходит жизнь.

Был один муж.

Были мужья.

Один муж был антрепренер, это был мир слабенького искусства, но он увиден глазами женщины.

Она любит мужа, мужа-антрепренера. Она разговаривает с актерами, говорит: «Мы с Ванечкой», а они смеются; смеются и берут у нее деньги.

Но когда он умер, она – и мы – грустим.

Поселяется в доме второй человек, второй муж, управляющий лесным складом; у него склад, бревна, доски разных наименований.

Женщина вплывает в этот мир.

Мы с ней вместе.

Он уходит.

Потом входит ветеринар.

Оказывается, что ветеринарное дело очень интересно; вновь жизнь посвящена простым отношениям, болезням скота; это милая жизнь; это жизнь не страшная, даже интересная. Душечка живет жизнью мужа.

Вершина жизни – это маленький гимназист, с которым очень трудно расстаться. Его учат, что остров «часть суши, со всех сторон окруженная водой». Для Душечки это открытие; наконец она об этом знает.

Овладение миром через нарядную или ненарядную любовь, заинтересованность жизнью, перемонтаж ее, видение разных кусков как бы с разных точек зрения.

Сам Чехов в маленьком домике, составленном из двух каменных амбарчиков, там, у нас в Москве, не нуждаясь, берет мальчика у знакомых и любуется, как этот мальчик, ученик второго – третьего класса – в школе живет своей необходимой жизнью; —

– великий писатель, он показал затейливость простоты жизни, этот писатель, Чехов, поднимается как бы по ступеням; человек, про которого Толстой говорил, что Чехов предвосхитил «мои мысли», и Толстой применил их потом в «Хаджи-Мурате».

Книга, которую я пишу, она не сбивчивая; это книга человека, который влюблен в мир, как Душечка, который ищет в ней сопоставления, даже не ищет, а находит в ней каждое утро что-то новое.

Человек, который носил имя формалиста так, как в детстве он носил пальто гимназиста, а потом вырос и перешел в другой класс. Но который в то же время Душечка – по крайней мере для себя.

Не анализируйте слово, анализируйте систему слов; не ищите корней, как бы отрывая истину.

Не думайте, что Шекспир существует без Аристофана.

Это и есть истина – вчерашний и завтрашний дни неодинаковы, – в жизни все монтажно, – но только нужно найти, по какому принципу.

Новые искания для новой жизни. Сначала стремление к ощущению жизни. Потом к оцениванию жизни.

Путь к Пушкину – Толстому – Чехову – путь сменяющихся оценок. Но бойтесь потерять ощущение жизни.

Может быть, в этой книге преобладает, даже наверно преобладает Толстой, потому что я шестьдесят лет иду рядом со стременем этого нестареющего человека, любуюсь, как он на остановках слезает с лошади, влезает, как ему не мешает бурка, как он не утомляет лошадь.

Но я хочу рассказать не только о развитии искусства, но и о совместном существовании искусств разных направлений и времен.

Как хорошо летели птицы; мне было четырнадцать лет, нет, двенадцать лет.

Они летели около Петербурга, там птичья дорога, прокладываемая над реками и речками, ее можно видеть, они летели стройными, разнообразными стаями, и когда они садятся на море – я сейчас скажу, – они похожи на корректуру.

Они строчками, строчками сидят.

Подробность – это такая тема, ее можно начать с любого места, ибо через нее проходят главные связи сцепления обстоятельств, а не главных здесь нет.

Подробность прежде всего связана с жизненной странностью, отношением к ней автора; и проявляются они прежде всего через подробность.

Начала и концы – заявленная тема.

Но можно начинать с середины.

Такие начала более часты.

Возьмем «Мертвые души».

Или начало «Тараса Бульбы».

Бульба по-своему принимал своих детей и даже сталкивался с одним из них.

Толстой видел Гоголя и взял у Пушкина внезапность входа.

Она начинается столкновением большой любви Анны Карениной и Вронского с людьми, которые все только разговаривают после театра.

Само начало начато с конфликта непонимания.

Одновременно это как бы жизненная странность.

И необходимость.

Возьмите такое соотнесение Толстого.

Кити смотрит на Левина.

Он это замечает.

« – …О чем ты думала?

– Я думала о Москве, о твоем затылке».

Этот странный ответ ничуть не удивил Левина.

« – За что именно мне такое счастье?.. Слишком хорошо, – сказал он, целуя ее руку».

Толстой рассматривает своих героев часто неожиданно в ожидаемом моменте, в неожиданном ракурсе, в неожиданном положении, и здесь проверяет самое простое: хорошо – плохо.

Мы одновременно понимаем, читатель, что говорим о подробностях у Толстого, их месте, их нужном соотнесении.

Когда Анна едет на поезде узнавать, где Вронский, с которым ссорится, что с ним, она ждет от него письма, то она видит, – мы бы сейчас сказали, монтажно, – маленькие, оторванные, как будто бы не связанные куски, как будто бы связанные без переходов.

Пьяного человека, вывески, девушек. Но все это связано тем, что все это отвергается.

Куафер, который называет себя Тютькин.

Все не то, все поддельное.

Здесь мир как бы разбит на куски и не склеен.

Анна говорит себе, что она расскажет об этом Вронскому, она склеивает эти куски – он будет смеяться, – потом вспоминает, что он не будет смеяться, она не может рассказать Вронскому, они в ссоре.

Этот кусок со всей его неожиданностью монтирует нечто благословенное, где проходит ее дорога к смерти.

Но все-таки скажу: эти куски связываются не по своему реальному существованию, но по моменту вхождения в жизнь человека.

Жизнь, построение вещей Пушкина, которые казались сперва Льву Толстому в своей литературной манере несколько отсталыми, они, может быть, именно в построении когда-нибудь будут новыми и неожиданными – обостренными.

Жизнь неожиданна.

И то, что Анна «должна» отбросить красный мешочек, который у нее на руке, перед этим поездом, перед колесами, – вот эта взъерошенность жизни есть и в мире стихотворений, в мире, уже упорядоченном самим ритмом слов, – мире Пушкина.

Стрелки показывают время, а они оторвались от своей основы, они показывают не то время.

Скажем, в стихах Блока, именно в лирических стихах Блока:

Этот обычнейший кусок пейзажа повторен, он как бы вечно повторяющийся и именно обыденностью разрезающий жизнь.