Олег Селянкин - Вперед, гвардия!

— Просит разрешения подойти к берегу, — доносится из группы офицеров.

— Дайте «добро», — говорит Голованов.

Матрос-сигнальщик пробивается вперед, разворачивает красные семафорные флажки и пишет ими непонятное Кате слово. На катерах Норкина лязгают откинутые люки, из кубриков и башен вылезают матросы, разбегаются по боевым постам и замирают. Еще мгновение — и, повернув все разом, катера подходят к берегу, стопорят моторы.

— Подать швартовы! — отчетливо звучит первая команда.

Стальные тросы летят на берег, их подхватывают матросы, накидывают на ломики, вбитые в землю, или обвивают вокруг стволов деревьев.

Упал на берег легкий трап. Норкин, чуть коснувшись его ногой, спрыгнул с катера, подошел к Голованову и отрапортовал. Катя не слыхала его слов, да она бы и не поняла их. Она всматривалась в дорогие ей черты лица. От нее не укрылись ни морщинки, бегущие от глаз к вискам, ни давно не стриженные волосы, зачесанные за уши. Ей казалось, что у Михаила усталый, недовольный вид.

— Подробности доложишь потом, — сказал Голованов, протягираяруку. Голос адмирала прозвучал сухо, официально. Норкин удивился и посмотрел на Ясенева. Но и тот смотрел на Норкина словно на чужого, незнакомого человека.

Норкин обиженно поджал губы и нахмурился. Что ж, он тоже может быть только строго официальным.

Голованов почти час лазил по катерам, осмотрел все заделанные пробоины, беседовал с матросами, проверял записи в журналах боевых действий. Он сейчас больше походил не на командира бригады, который рад прибытию своей лучшей боевой части, а на привередливого поверяющего.

Ясенев словно сторонился Норкина, избегал оказаться с ним рядом. Он завладел Гридиным, беседовал с ним, читая боевые листки, и к Норкину обратился лишь один раз, когда уже уходил:

— Сегодня у меня в палатке ровно в двадцать заседание партийной комиссии. Вам с Гридиным явка обязательна. Ваш вопрос разбираем.

— Есть, явиться ровно в двадцать, — машинально ответил Норкин и козырнул, глядя в спину удаляющегося начальства.

Начальство ушло, и на берегу около катеров стало еще оживленнее. Вокруг Норкина толпились Чигарев, Чернышев и многие другие офицеры. Михаил скрывая нетерпение, отвечал на поздравления, бросал ничего не значащие вежливые слова, хотя ему очень хотелось побыть одному, разобраться в случившемся. Почему его вызывают на парткомиссию? Чем объяснить холодность и мелочную придирчивость Голованова и Ясенева? Кажется, не заслужил такого приема.

А кругом толпятся люди, и нельзя командиру дивизиона обнажать перед ними свою душу. Вот и улыбается Норкин, стараясь не глядеть в лицо собеседника.

— Михаил Федорович! Да уделите вы мне в конце концов пять минут! — нетерпеливо просит Чернышев.

— Слушаю, Василий Никитич, слушаю. У вас никак брюшко выросло?

— У кого есть точные цифры? Кто мне скажет, сколько и чего надо?

Лицо у Василия Никитича радостное и в то же время озабоченное. Норкин, поддавшись необъяснимому порыву, чуть привлек Чернышева к себе и сказал просто, с затаенной грустью:

— Многое необходимо, Василий Никитич… На тебя надежда.

Впервые Норкин так откровенно признался Чернышёву в том, что ценит его, и Василий Никитич, немного взволнованный, забыв, что еще вчера называл Норкина сумасшедшим, уже спешит в тыл бригады. Он хочет, пока не налетели другие, попробовать вырвать кое-что с центральных складов.

Михаил старается оттянуть тот момент, когда они останутся вдвоем с Чигаревым. Он лично не имел ничего против Чигарева, но было неприятно видеть в нем, кроме начальника штаба своего дивизиона, еще и мужа Ольги. Но вот количество любопытных значительно уменьшилось, уклоняться от разговора стало уже неудобно, и Норкин переходит в наступление.

— Тебя, Володя, говорят, поздравить можно? — спрашивает он.

— Да, понимаешь, поженились, — отвечает Чигарев и краснеет.

— Поздравляю и желаю счастья.

Сказаны эти обязательные слова, и на душе сразу стало легче: теперь к этому вопросу можно больше не возвращаться. По крайней мере вслух. А если говорить откровенно… Наверно, только в романах герой легко примиряется с потерей женщины, которую он, как ему казалось, любил.

— Ты уже знаешь о новом приказе? — спрашивает Чигарев, стараясь перевести разговор на менее скользкую тему.

Норкин кивает головой.

— Когда начнем?

— А чего нам начинать? Забирай тральщики со всеми потрохами и командуй, — небрежно отвечает Норкин, пытаясь под напускной грубостью скрыть боль разлуки с теми катерами, на которых он начал службу, с которыми связано так много воспоминаний.

Чигарев понимает его, сочувствует и предлагает:

— Если надо кого, то бери. Возражать не буду.

Норкин грустно улыбается и качает головой. Некого ему брать. Вернее, ему всех жалко отдавать, а так выделять некого. Разве только Сашу Никишина. Но он еще долго пролежит в госпитале, и о нем рано говорить.

— Может, пойдем в штаб? С документами ознакомишься, — Предлагает Чигарев.

Чтобы только не оставаться одному, Норкин пошел за Чигаревым в землянку, которую занимал штаб, и начал просматривать бумаги. Здесь были приказы по флотилии, бригаде, циркуляры и указания флагманских специалистов, донесения разведчиков и наблюдателей. И вдруг на глаза копались два листка. Под грифом «секретно» стоял адрес: «Контр-адмиралу Голованову. Копия — командиру первого гвардейского дивизиона капитан-лейтенанту Норкину», Норкин прочел несколько первых строк, потом посмотрел на подпись и усмехнулся. Теперь понятно, почему его так холодно встретили: Семёнов длинно, пространно и с явной тенденциозностью ставил Голованова в известность о «случаях грубого нарушения уставных положений личным составом указанной ранее части».

Норкин снова погрузился в чтение и, как в кривом зеркале, увидел всю жизнь дивизиона на Березине. Здесь были упомянуты Пестиков, он, Норкин, Мараговский, «собственноручно застреливший несколько пленных», я даже много мелочей, о которых вообще не следовало бы вспоминать. Михаил прочитал последний лист и задумался. Ну и змея Семенов! Правой рукой наградной лист подписал, а потом этой же рукой и кляузу настрочил. Расчет его ясен: он хотел показаться беспристрастным начальником. Дескать, «за подвиги награждаю, за беспорядки — взыскиваю», Даже понятно появление копии в бумагах у Чигарева, а не у него, Норкина. Ведь это письмо явилось для Норкина ударом из-за угла, он не приготовился к защите, а что взять с Семёнова? Если его даже и спросят, почему он не поставил Норкина в известность, то он все свалит на писарей: «Перепутали проклятые! Наказать за халатность? Щедрой рукой отсыплю!»

Норкин представил себе злорадную носатую физиономию Семенова и, сдерживая кипящую злость, захрустел пальцами.