Олег Селянкин - Вперед, гвардия!

— Прочел? — спросил Чигарев.

— Жирная свинья подброшена, — усмехнулся Норкин, встал и сказал: — Я, пожалуй, пройдусь немного.

Чигарев не удерживал. Он понимал Михаила, которому хотелось побыть одному, собраться с мыслями, приготовиться к защите. Володя сочувствовал Михаилу, жалел его хорошей товарищеской жалостью, рад бы помочь, но нечем. Не был он там, ничего точно не знает, а кроме того, Мишка — комдив и сам отвечает за дела дивизиона. Да и грехи наверняка не такие тяжкие, как расписывает Семенов.

А Норкин вышел из землянки, со злостью пнул метлу, которая стояла у порога, и зашагал в лес. Ему, действительно, хотелось собраться с мыслями и главное — успокоиться. И вдруг из-за деревьев показалась зардевшаяся Катя и тихонько окликнула его. Михаил остановился, взглянул в ее наполненные счастьем глаза, вспомнил рассказ Карпенко и опять насупился.

— Мишук, что случилось? — спросила Катя, подойдя к нему вплотную и тревожно заглядывая в глаза.

— Сама не знаешь?

— Неприятности?.. Подумаешь, невидаль! У кого их нет?

— А у тебя что за неприятности? Тебе-то что за дело до меня?

Тревога в глазах у Кати сменилась удивлением, потом они часто замигали, из них выкатилась первая крупная слеза.

— За что… Миша?

— Иди ты, шлюха, от меня подальше! — зло выпалил Михаил, сбросил Катины руки со своих плеч и широким шагом направился в чащу леса. Некоторое время слышался треск сухих ветвей, шелест листьев, а потом все стихло.

Катя зажмурила глаза, сжала щеки руками и так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, стояла несколько минут. Казалось, силы вот-вот оставят ее и она рухнет на траву, примятую ногами Михаила, вцепится в нее руками и забьется в неудержимом плаче.

Катю ошеломили слова Норкина. За что он бросил ей это позорное слово? Будто раскаленное клеймо к сердцу приложил… Да, она встречалась со многими мужчинами. А кто ее толкнул на это? Не они ли сами?

Или Михаил раньше не знал этого? Знал. Почему же тогда он сам ходил к ней? Почему был ласков, почему целовал?

Шлюха!.. Эх, Мишук, Мишук. Ничего ты не понял! Тебя одного любила. Тебя одного ждала, о тебе одном тосковала. Только твоего ребенка и сберегла под сердцем!.. Шлюха, говоришь?.. Что ж… Разорванное платье можно зашить, чулки — заштопать, а если на любовь плюнешь… Не смыть, не соскоблить этого плевка!

Но вот Катя оторвала руки от лица. Глаза ее были сухи. Поправив берет, Катя решительно пошла к берегу. Она не боялась людей, не чувствовала себя виноватой ни перед кем.

А Норкин в это время лежал, уткнувшись лицом в прелые листья. Распроклятая жизнь! Или, может быть, только ему так не везет? Старался, головой рисковал, сколько костей уже переломано, а чего дождался? Вызвали на парткомиссию!.. И кому поверили? Семенову. Этому балоболке! Да он детей своих заложит за лишнюю звездочку на погоне!

Нет справедливости на белом свете, нет. И друзей тоже нет. Где они сейчас? Ясенева другом считал — волком смотрит. Ленька Селиванов, небось, около Натальи… А про Ольгу — и говорить нечего. Подвернулся случай подходящий — раз замуж!.. А эта… Наверное, ещё не знает, что, может быть, последние часы он комдив… Пожалуй, и Чигарева неспроста комдивом назначили? Что дали ему только тральщики — временная уловка… Ну и черт с ними! Пускай списывают, разжалуют, пусть в штрафную. Если служба так пошла, то дотянуть бы до конца войны, а там — забирайте ваши игрушки, я больше не играю!..

Напрасно Михаил думал, что у него нет друзей. Всезнайки — писаря под строжайшим секретом передали матросам содержание письма Семенова, и забурлил, заволновался дивизион.

— Я ту гниду убил, я и в ответе! — скрипел Мараговский, потрясая кулаком. — Так и на парткомиссии скажу! Мне рот не зашьешь, штрафной не запугаешь! От смерти я не бегал и бегать не собираюсь!

— Скажи пожалуйста, какая неприятная история получилась, а? — философствовал Жилин в другом кружке матросов. — А все же я так думаю, что напрасно весь этот шум. В парткомиссии люди головастые, разберутся что к чему. Конечно, может быть и на старуху проруха, но ведь и мы грамотные.

— Уж не в цека ли лезть собираешься? — перебил его Копылов, который уже успел побывать на многих катерах. — Пока туда доберешься — жил-был у бабушки серенький козлик, — пропел он.

— Скажи пожалуйста, кадровый матрос, всех выше на тральщике — пулеметчик, а дальше своего носа не видит? Партийное-то собрание всех коммунистов, может, повыше комиссии будет?

— Катька, где Михаил? — налетела Наталья на Катю, одиноко идущую по берегу.

— Я за ним не бегаю, — отрезала та и передернула плечами.

— Поцапались? Небось, миловаться лезла? Дура! У него такая неприятность, такая, — протараторила Наталья и сказала уже Лене, который молча держался за её локоть — Пошли, Ленчик!

Катя, растерянная, опять осталась одна. Ее злости как не бывало. Она уже себя считала виноватой во всем и, повернувшись, быстро пошла в лес. Вот и та полянка. Куда же он ушел? Она, кажется, стояла здесь, а он — здесь… Все кусты так похожи друг на друга…

А деревья шумели, словно перешептывались. Шепот был не злорадный, шипящий, какой иногда доносится из-за угла, а дружеский, успокаивающий. Над лесом кружили самолеты. В гуле их моторов тоже не было ничего угрожающего: это свои самолеты охраняли бригаду от внезапного нападения врага. Даже солнце, прорываясь сквозь густую листву, становилось не безжалостно палящим, а нежным, ласковым.

Прошло волнение первых минут, и Норкин теперь уже более трезво рассуждал о предстоящем объяснении. Да, многое наврал Семенов, и доказать это будет нетрудно. Но есть доля правды в его обвинениях, и придется сегодня попариться. А разве в жизни все гладко? Разве не бывает выбоин на прекрасном асфальтированном шоссе? А жизнь — не шоссе, человек — не машина. У каждого человека свой собственный непроторенный путь, и идет он по нему как первооткрыватель. Мудрено ли ошибиться?

В это время Пестиков входил в палатку Ясенева. Входил боком, насупившись, исподлобья поглядывая то на адмирала, со скучающим видом просматривавшего газету, то на Ясенева, нервно дергавшего плечами.

— Матрос Пестиков явился по вашему приказанию, — пробурчал Пестиков и вздохнул. В голосе его прозвучала неподдельная тоска. А вздох как бы поставил точку. «Опять всю душу взбаламутят», — вот что скрывалось за этим вздохом.

Голованов быстро вскинул на него свои живые глаза. Адмиралу показалось, что он понял этого на первый взгляд мешковатого матроса.

— Садитесь, Пестиков, — предложил Ясенев.

— Ничего мы постоим, — ответил тот.

— Разговор длинный будет.

— Постоим.

И Ясенев растерялся. От матроса веяло таким несокрушимым мужицким упорством, такой силой собственной правоты, что капитан второго ранга сразу понял всю нелепость заранее подготовленного разговора. Но с чего начать, чем расшевелить эту глыбу, застывшую у входа? Конечно, можно приказать сесть, но что от этого изменится?