Виктор Шкловский - О теории прозы

Отец – Михаил Эйзенштейн – не был очень талантливым человеком, «хороший архитектор дурного вкуса». Был большим любителем женщин, большим любителем оперетты. Мать ссорилась с отцом. От этого странного брака родился Сергей Михайлович Эйзенштейн.

Я смотрел его детскую фотографию. Сидит хорошо одетый мальчик «под лорда Фаунтлероя». В ногах его шелковая подушка. Мальчик откинулся; как бывший скульптор, вижу, что он должен упасть. Тогда достал я негатив и увидел, что его за шею держит скобка; для того чтобы в фотографии мы не шевелились, – говорил уже об этом, – нас привинчивали. И вот этот молодой лорд Фаунтлерой – одновременно собака на привязи. Только у него ошейник не полный, а половина. И все его родственники сняты так.

Сергей Михайлович говорил: «Мне революция не дала ни хлеба, ни богатства. Я сам был богат. Она мне дала волю. Я бы сделался инженером, как отец. И отец каждый день спрашивал бы меня: тебе нравятся мои постройки, а я говорил бы: «Да, папенька», – а был бы несчастен, как Давид Копперфилд».

Его отдали в Институт гражданских инженеров. Он уже тогда хорошо рисовал. Но рисовал он все время людей с головами зверей. А это все были его знакомые.

Произошла Февральская революция. Сергей Михайлович очень любил книги. Он любил архитектуру – любил Витрувия.

Все классические книги по архитектуре он выкрадывал у отца.

А время уже начиналось. Время Блока, Маяковского, ученых, таких, как Чернов, Федоров, которых вы даже не знаете; Менделеев, Павлов, Кураев.

Были превосходные университеты, только они все время бастовали.

Там были и бедные голодные студенты, хотя щи с мясом стоили пять копеек и их подавали с поклоном.

Хлеб бесплатно. И все много голодали, потому что и пять копеек было много.

Это был большой восход цветов человеческого сознания. Я сам из бедной семьи, знал, что трехкопеечная булка стоит три копейки.

Но уже были футуристы, были недовольные, были военные неудачи, я был солдатом, водил броневую машину, разбил ее на Карпатах, видал безмолвную русскую артиллерию и винтовки без зарядов.

Страна, которая не имеет металла, она – жертва страны, которая имеет металл. Но не надо рассказывать историю революции; история продолжалась.

Был великий режиссер Мейерхольд, был хороший художник Головин, ставили «Маскарад» Лермонтова. Четыре года шла постановка. Был огромный портал, золотой. Затем были такие маленькие комнаты в декорации, были прорези в занавеси, и «Маскарад» показывался головами, которые просовывались через занавес.

Было 26 февраля или 25 февраля 1917 года.

Шел юбилей актера Юрьева.

Юрьев играл Арбенина в необыкновенном халате.

А город волновался.

В казармах говорили, что нельзя кровью залить пулеметы.

У меня были броневики, я был инструктор бронедивизиона, у меня были броневики, и с них были сняты карбюраторы. А ведь я родился, когда этой соски не было.

Ночью мы перевооружили машины, свинтили их и выехали. Где-то кто-то стрелял.

На Невском не было света.

На крыше Адмиралтейства горел прожектор и освещал Невский проспект.

В театре шел спектакль.

Юрьеву преподнесли золотой портсигар с большим двуглавым орлом. Это был последний двуглавый орел.

Я подъехал к Адмиралтейству и поставил машины «кругом», потому что к Адмиралтейству сходятся дороги со всех вокзалов. Машин было пять или шесть.

Когда Юрьев вышел на улицу после спектакля, то уже царского правительства не было. Городовые еще отстреливались с крыш: они не знали, что на крышу не надо ставить пулеметы, потому что, когда стреляют с крыши, мертвое пространство большое. Городовые негодные тактики.

А что случилось с Эйзенштейном?

Он мог уехать в Ригу, где у отца были дома. Мог остаться в Институте гражданских инженеров, потому что Эйзенштейн уже был на третьем курсе, а он пошел в Красную Армию техником.

Он почувствовал освобождение, хотя спектакль в театре и он сам на спектакль шел и прошел через перестрелку.

И вот он поехал. А тогда фронта не было, потому что фронт был всюду. Американцы высадились. Эйзенштейн поехал на Онегу. Он ездил в вагонах, заставленных книгами. Он делал постановки для красноармейцев. Он проехал через город, который Малевич раскрасил квадратами. Приехал в пустую Москву, сделался театральным художником. Поставил совершенно невероятную пародию на Островского, потом пришел в кино.

Если вам придется когда-нибудь заново начинать жизнь, не бойтесь неудач.

Он сделал один ленту. Очень плохую. Вторую пробную ленту – очень плохую.

Тогда художник-оператор и директор фабрики с ним перестали разговаривать. Директором был в прошлом водопроводчик – Капчинский, директор сказал, что он может снять еще только одну ленту. И он снял гениально.

Эйзенштейн сделал картину «Стачка». Картина невероятная и для сегодняшнего времени.

Был такой случай в Японии, бастовали киноработники, и их окружила полиция. Кончается боем, не в смысле сражения, а просто бьют. Вдруг вспомнили, что они художники и решили: давайте пробьемся так, как показано в этом фильме. И так как их мысль была выше мысли полиции, они прорвались.

Картина настолько необычна, она настолько неумела, что источает гениальность.

Эйзенштейн получил свою тему. Он начал заново. Картина же не очень понравилась.

Первые две пробы, как вы понимаете, тоже были с непростой начинкой.

После этого приехала к нему мама, а он в это время занимался японским языком и его уже приняли переводчиком по-японски.

Мама говорит: «Сын, тебя с японским языком примут в академию».

Он сказал: «Мама, я буду режиссером».

Она сказала: «Сережа, я же тебя знаю, у тебя же нет таланта».

И заплакала.

Всю жизнь жил человек и всю жизнь имел неудачи. Он говорил, что его комнаты наполнены невыполненными замыслами. Он не имел личного успеха.

«Броненосец «Потемкин» был снят по ошибке, в три месяца, самовольно. Он перелетел через планету.

А потом шли картины, одна за другой. И все были неудачи. И ему говорили, что это неудачи. У него износилось сердце, у него был один инфаркт, потом второй, потом была война.

И когда он, больной, одинокий, сидел за столом и писал для себя, то он почувствовал боль в сердце, записал: «припадок», – и сорвалась рука. Потом он сел опять писать. У него был сговор, что когда у него будет припадок, то он будет стучать по отоплению ключом, чтобы пришли люди снизу.

И вот этот человек, самых левых убеждений в искусстве, гениальный, обруганный, написал: «Да здравствует Родина!» – но не успел доползти до отопления, чтобы постучать.

Умер.

В античной древности мифы рассказывали не столько о подвигах, сколько о неудачах. Великих неудачах героев.

Герои овладевали солнечной колесницей, но мальчик, который по крови был родня Гелиосу, не мог управлять солнечными конями.