Виктор Шкловский - О теории прозы

Когда-то бездомный Олеша сидел около Кремля на скамейке; рядом жена.

Пришла ночь, она заснула.

Проснувшись, женщина спросила: «Что у тебя хорошего?»

Он ответил: «У меня весна. Хорошо».

«Что у тебя может быть хорошего?» – сказала она.

Поэт отвечает: «У меня весна».

Солнце и утро.

Поэзия создается из вещей жизненных, но сдвинутых – перестраиваются войска. Если ты участвуешь в борьбе, то строй этот для тебя не только нов, но и любезен.

У Пушкина строфа построена так, что у нее много начал, много концов. Она сжата в многосмысловом пространстве.

У Бодлера узкие мостики переходов.

Хочу сказать, что из самого порядка строф, при смысловом анализе, надо сделать сюжетное построение.

Или иначе – в самом смысле строфики создается нагруженность сюжетосложения.

Когда Блок говорит: «Улица. Фонарь. Аптека», – то краткость и как бы повторения говорят не столько о системе, сколько о замкнутости жизни.

Когда Пушкин пишет: «Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая!», – то это сюжетное построение.

Нельзя анализ стихосложения определять положением ударений.

Существует смысловое движение стихотворного произведения.

Смена строф в греческой драме: действующие лица говорят одним способом. Хор – иным; иначе начинает, иначе кончает.

Здесь надо поставить вопрос в связи с характеристикой пушкинской строфы: зачем надо было писать роман с определенным чередованием рифм?

И где связь напряженности Пушкина и этой формы?

Уважаю память о давнем друге.

Давность этой дружбы умудрена забвением.

Я вспоминаю – голубоглазый Роман Якобсон.

Маяковский его в стихах ласково называл Ромкой Якобсоном, и это чуть ли не стало фамилией человека.

Друг мой, зачем ты сужаешь тему?

Зачем ты переводишь искусство на мнение, искусство драмы, прозы и поэзии на языкознание?

Языкознанию понадобилось различие существования, и это различие способов существования не может быть заменено анализом прекрасных стихов Бодлера, в которых самое главное – это соединение рассказа о женщинах с рассказом о кошках.

Это одомашнивание лика поэзии.

Дело не только в рифмах, а в том, чтó стянуть рифмами. Дело душевное. Так пели и сейчас поют в деревнях, которые обратились в колхозы, быстрые частушки, в которых обращаются, перемещаются объекты понимания.

Но довольно предисловия к разговору.

Поговорим о сюжетах.

Начнем со слова «сюжет». Проверим это слово по словарям. Это главный актер, главная мысль. Это то, что добыто разносмотрением. Сюжет – это грань камня, это превращение алмаза в бриллиант.

Вернем слову большую точность. Это установление граней кристалла.

Это – изменение хода луча восприятия.

Это – создание повторения в разноосмысливании.

Почему ты не изменяешься, старый друг? Мы могли бы, как герои Гомера, обменяться доспехами, не считаясь с тем, что сколько стоит.

Но мы разделены. Судьбой, океаном и целями искусства.

Прощай, друг. Больше нам не свидеться.

Существует мир. Существуют день и ночь. Погода.

И войско, осаждающее Трою, готово к жертвам и жестокости, готово к тому, чтобы губить детей и героев, оставляя младенцев на крыше забытыми.

Эти воины – они же люди. Им холодно, так холодно, что ночью вместо одеял они покрываются щитами.

Наступает утро.

Старый поэт Гомер как бы с ними, он знает, что такое мороз.

К утру щиты воинов – щиты, которыми укрываются воины, окаймляет иней белой траурной лентой.

Холодно воевать, холодно в окопах.

Имеющий щит создан для войны, и война первого тысячелетия до новой эры еще не кончена.

Надо кормить сердце кровью истинной заинтересованности.

Существует смысловое движение стихотворного произведения.

Смысл строфики несет сюжетное построение.

Рифма возвращает смысл предыдущего слова и как бы удивляется на разносмыслие близкозвучащих слов.

Она повторяет их, рассматривая в ином и звуковом и смысловом значении.

Посмотрим, как происходит дело в прозе.

Книга, которую сейчас пишу, продолжает работу над сюжетом, который выстраивается, только когда он как бы многократно ломается.

Пытаюсь показать, что смены законов построения заложены в самом произведении.

Жизнь произведения – это не переход от одного варианта рукописи в другой, а исследование судьбы при помощи смены изображения.

Поэтому один из главных элементов сюжета – это перипетии.

Человечество движется по дороге, которую можно назвать как бы околесицей.

Необходимость упругой, подновляемой заинтересованности подливает в лампу горящего интереса жидкость сообразно времени написания каждой книги.

Великие книги повторяют друг друга в своей походке.

Аристотель создал термин – перипетии. В греческом звучании слово значит «неожиданный поворот».

Вот то общее, что объединяет все сюжетосложение.

Слово «перипетия» – это внезапный поворот трагического действия.

Перипетии – это перенос точки освещения сюжета.

Перипетии – это переосмысливание.

Переосмысливание нуждается, слагается в повторениях.

Итак, повторения как оборотная сторона перипетии и повторения как элемент сюжетосложения.

Одновременно планы создаются в уже созданных вещах, то есть именно переосмысливание при помощи перипетий и повторений приводит к сюжету, другими словами – через сломы вариантов к исследованию сюжета.

Вернемся к уже сказанному и допустим хотя бы на время такой подход.

Поэт пересмотрел календарь, как воин пересматривает своих возможных союзников, погоду и судьбу природы, которые переплетены в одну картину судьбой самого человека.

Толстой, начиная «Войну и мир», определяет отношение разных людей к Наполеону, большому человеку, человеку, которого он оспаривает как погоду, как место построения города, как способ построения мира – мира и войны.

Но напомним снова. Главная судьба слова в том, что оно живет во фразе и живет повторениями.

Так описывается план построения корабля поэзии.

Почему Пушкин так выделяет рифмы?

Они стоят после мыслей, но стоят наравне с ними.

Человек живет во множестве повторяемых обстоятельств. И поэт, переживший время невзгод, переспоривший все погоды, пишет: