Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

В двенадцать часов стали расходиться. Всей компанией, включая обоих председателей, отправились провожать Юлию, Александр повез на автобусе Майю. Сойдя с автобуса, они еще долго шли, кружа по улицам, не очень спеша приближаться к дому Майи. Еще морозило, но воздух уже обрел специфический весенний свежий запах, зима стронулась со своего ледяного фундамента, мартовские ветры атаковывали ее со всех направлений.

— Мне очень понравились эти люди, — сказала Майя. — Но я была среди них совсем деревянная. Я не доросла. Они всё знают, обо всем говорят так свободно, А мне надо сначала долго думать. И все равно я так не скажу.

— Но они же старше вас, у них опыта больше, — сказал горячо Александр. — Они привыкли быть в таком обществе, вы — нет. Только и всего. Дело времени.

— А я думаю… Там про алмаз очень хорошо говорили… Сколько граней. Когда вот так сказали, я посмотрела на вашу тетю, Юлию Павловну, она вся сверкает, у нее много-много граней. А я… Плоскость, и все.

Они постояли у подъезда Майиного дома, подержались за руки, сказали: «До понедельника», — и разошлись — она в подъезд, он к автобусу.

Родители спали, когда он вернулся домой. В комнате у Юлии горел свет. Заглянул к ней. Он должен с кем-то побыть в такие минуты душевных смещений, должен с кем-то поговорить.

— Ты слышал? — Юлия большой гребенкой расчесывала волосы. — В последних известиях передавали по радио о том, что ее наградили орденом Красной Звезды. Указ.

— Кого, Юлия?

— Майю твою. За героизм, проявленный на трудовом посту. Василий Антонович и Соня слышали. Они записку тебе оставили. Не видал? Там, в кабинете, на столе.

Бросился в кабинет, ударился о диван ногой, чуть не разбудил Павлушку, который забормотал спросонья. Да, рукой Софии Павловны было написано: «Шуренька, мы с папой очень рады, поздравляем тебя, милый. Майю твою наградили орденом Красной Звезды, как бойца на фронте, боевым орденом. Мама и папа».

Рванулся было куда-то. А куда? Не побежишь к ней домой, не станешь будить. Там другие люди, они спят, наверно. Они, может быть, об этом тоже слышали, и Майя уже знает. Но до чего же хотелось сказать ей это первым, первым принести радостную весть. Да, мама права, боевой, фронтовой орден Красная Звезда, орден истинно геройский. Вот вам и загадка человеческого характера, как сказал художник Тур-Хлебченко, вот вам и ответ на вопрос о природе героизма.

Свет настольной лампы падал на портрет Сашеньки. «Сашенька, вот видишь, — сказал он мысленно, — вся жизнь состоит из проблем, вопросов и загадок». Положил записку родителей под рамку с портретом, вернулся в комнату Юлии.

— Не спится? — сказала Юлия. — Я тебя понимаю. Я понимаю, Шурик, как никто другой. Но ты будешь счастлив, я это знаю, уверена, убеждена в этом. Счастье идет к тебе навстречу. А я уже не буду счастлива никогда.

Это не было обычной декламацией Юлии. Александр слышал горькие надломы в ее голосе; не видел, но ощущал слезы в ее глазах.

— Почему? — сказал он. — Это глупо. Ты молодая и красивая.

— Поэтому. Наверно, поэтому, Шурик. По-настоящему счастливыми бывают только некрасивые. Слишком многим была нужна моя красота. Чем красивей женщина, тем большему числу людей она принадлежит. Некрасивая — только одному. Потому что только ему, одному, она и кажется красивой. И я всю жизнь хочу только одного, одного, одного… Мне не надо этой вечной суеты. Я устала от этого. Я хочу носки штопать, слышишь?

— Но кто мешает тебе, Юлия?

— Кто? Не кто, а что. И прежде всего то, что я-то ему не нужна.

— Но ведь ты же не знаешь…

— Нет, я знаю. Если бы хоть вот на такую долечку я ему понадобилась, — она ноготком большого пальца отчертила маленькую черточку на указательном, — вот на такую крохотную долечку, то он бы искал меня, он бы позвал меня.

— Но отец говорит, что это чертовски занятый человек. Ко всей большой партийной работе он еще что-то и пишет. Мемуары. Или роман.

— Он показывал мне стопу этих листов. Да, вот видишь, они ему дороже знакомства с какой-то крашеной фифой. Не понимаю, что ли? Я все, Шурик, понимаю. Я, милый, все прошла в жизни. Ты говоришь, я молодая. Но если бы ты только узнал мое полное жизнеописание, у тебя волосы встали бы дыбом.

— Ну что ты на себя наговариваешь! Удивительная женщина. Хочешь, я пойду, найду его, поговорю с ним? Может быть, он не очень догадывается.

— Глупый. Глупый. — Юлия отбросила одеяло до пояса, села в постели. Открылись ее плечи, ее грудь под тонкой сорочкой; матовым нежным шелком светилась ее розоватая теплая кожа. — Дай я тебя поцелую, и иди, Шуренька, спать. Хочешь, дам таблетку снотворного. Хорошее средство.

— Да, да, как раз! — сказал Александр. — Разные барбитураты, от которых свихиваются. Не хватало мне еще психом стать.

— Ну поди сюда! — Она обняла его голову теплыми, мягкими руками, и он поймал себя на мысли о том, будто это Майины руки, будто к Майиной душистой щеке прижимается его холодный, вспухший от дум и сомнений лоб. А волосы у Юлии были жесткие, почти царапающие; может быть, от белой этой краски?

— Она чудесная, — сказала Юлия на прощание. — Ты будешь счастлив.

— Да, но она тоже красивая, — ответил Александр, останавливаясь в дверях. — Как быть?

— Ничего. Как-нибудь. Может быть, в одном-то случае будет допущено исключение из правил.

Рассвет застал Александра в кресле возле Павлушкиной постели. Он не стал ни раздеваться вчера, ни ложиться. Он вот так полусидел, полулежал, ворочался с боку на бок. Был весь мятый, невыспавшийся, дурной. За окном, на балконе верхнего этажа, где в дощатом ящике с дырками хранили припасы, неистово орали воробьи. Что у них происходило, человеку не понять, конечно, но, видимо, развивался до крайности острый конфликт. Иные из них, слетая с балкона, садились на подоконник и взволнованно заглядывали в окно кабинета, как бы призывая людей на арбитраж.

Александр потянулся, захрустело в суставах и, кажется, в сухожилиях. Встал, подошел к окну. Дворники скалывали лед с мостовой. Один за другим под их ломами отделялись от затоптанного грузовиками массива слоистые грязные ломти. Рукастая машина-подбиралка загребала их на транспортер, и под ним открывался чистый асфальт.

Что делать? Как быть? Куда идти? Еще очень рано. Примчаться к Майе в такой час смешно и нелепо. Как жаль, что в квартире у нее нет телефона.

Черногус и София Павловна приехали в Заборовье. Это было фантазией Черногуса, и он уговорил Софию Павловну на такую поездку. В записках любителя-краеведа конца XVIII века, разысканных в архивах музея, Черногус прочел о том, что в те давние времена район Заборовья — десяток-другой сел и деревень — славился кружевами. Была-де, чуть ли не в пору Аввакума, сослана в Никольско-Жабинский монастырь последовательница неистового протопопа, одна из родственниц боярыни Морозовой; она-де завезла в сей край плетение кружев шелковых, нитяных и золотых. Поначалу мастерство высокое переняли у нее черницы, а там и пошло, пошло оно из рук монашенок от села к селу, от посада к выселкам. Поповы дочки да попадьи развлекались от нечего делать хитроумной вязью на коклюшках, приохочивались к ней захудалые лесные боярышни. От них и к народу мастерство это перекинулось — в избы да в землянки. Мало-помалу из средства, коим убивалось пустопорожнее время, плетение кружевное превратилось в средство заработка, в целую промышленную отрасль, в которой нашел применение исключительно лишь женский труд. «Русские боярышни отличались дебелостью и были всегда полновесны, — изящно изъяснялся автор записок. — Нарядов требовали солидных и прочных. Кружева заборовьевские были посему основательны и нетленны, и образцы их хранятся в семьях крестьянских, будто не двести им лет и не триста, а будто только что сняты с коклюшек».