Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

Зачем все это Юлия делала, она объяснить бы не смогла. Делалось все в торопливом нервном ознобе, какой не раз испытывала Юлия в своей бестолковой и тоже нервной, торопливой жизни.

На стук, распахнув дверь, вышла очень молоденькая женщина, о которой лучше было бы сказать — девочка, и ангельски звенящим голоском пригласила: «Пожалуйста, проходите». Но, увидев Птушкова, лежавшего на диване с книгой в руках, и поняв, конечно, что этот ангелочек — его жена, Юлия сказала: «Нет, нет, я не войду. Мне нужен на минутку товарищ Птушков».

Птушков уже успел вскочить с дивана, он торопливо притворил дверь перед носом Юлии, и Юлия слышала, как он полушепотом говорил за дверью: «Это из ВОКСа, понимаешь? Из Всесоюзного общества культурных связей с заграницей».

Юлия уже бежала через двор, ей уже не нужен был никакой Птушков, лишь бы поскорее убраться из этой, как ей казалось, ямы. Но Птушков догнал Юлию. Он взял ее под руку; она дернулась, стараясь вырвать локоть из его пальцев. Не вырвала, он держал ее крепко.

— Вы божественная! Я никогда этого не забуду.

— Чего? — Всем лицом она резко повернулась к нему. В глазах ее было бешенство. — Чего вы не забудете?

Он был несколько озадачен.

— Что вы пришли ко мне. Сами пришли. Я так вас ждал все это время, так ждал…

— Я ошиблась адресом! Понимаете?

— Нет, вы не ошиблись адресом, Юлия Павловна. Вы спросили меня, назвали мою фамилию.

Юлия не ответила, повернулась, пошла. Он шел рядом. Он предложил зайти в кафе, она согласилась.

Сели за дальний столик, в желтый от шелковых абажуров сумрак. Птушков заказал вина, закусок. Он бережно поглаживал тонкую, маленькую кисть ее руки, лежавшую на столе, смотрел добрыми теплыми глазами.

— Вы меня избегаете, я боялся вам навязываться, но ещё не было минуты, нет, не было такой минуты, клянусь вам, Юлия Павловна, чтобы я не думал о вас.

— А как же ваши стихи, поэзия? — с усмешкой сказала она. — Если вы думали только обо мне?

— Что стихи, что поэзия! Для меня единственная поэзия — вы, вы, Юлия Павловна! Я это понял, только вы.

— А тот ангелочек… у вас в комнате… Это же, надо полагать, ваша жена, супруга, мадам Птушкова?

— Я вам говорил: сегодня она есть, завтра ее не будет.

— Но с тех пор прошло довольно много времени, было не одно «завтра».

— Юлия Павловна, не в этом же дело.

— Впрочем, да, не в этом. Налейте-ка мне. Что это у вас — «Розовый мускат»? Вы пьете такую сладкую гадость? Закажите лучше водки. Если у вас нет денег… — Она раскрыла свою сумочку.

— Что вы, что вы! Почему вам так нравится обижать людей?

У Юлии и без этого шумело в голове после обеда. Водка, которую она потребовала, ещё добавила шуму.

— Куда же мы поедем? — сказала она, бесстрашно глядя ему в глаза, и закурила папиросу.

Он, от стихов которого, визжа, краснели и, краснея, визжали десятиклассницы и первокурсницы, растерялся, пожал плечами.

— Дома — вы видели сами… Можно бы в лес. Но сейчас там сыро…

— Вы меня не так поняли, милый, — с безжалостной прямотой оборвала его Юлия. — Я не под куст вас зову на поспешных пятнадцать минут. Я о другом, совсем о другом. Вы способны сейчас, сию минуту бросить всё, своих девочек, свою тахту, чернильницу, галстуки — и уехать, уехать отсюда, насовсем уехать. Со мной. Навсегда. Куда-нибудь. Куда билет купится. На целину, в Братск, на Камчатку?.. Можете? Вы же называете себя поэтом. Вы должны летать на крыльях фантазии. А вы сидите и думаете, зеленый, растерянный, как прозаик, неповоротливый и тупой прозаик. Ну?!

— Сегодня? Сразу? У меня книжка сдана в набор… Надо будет читать гранки.

Юлия рассмеялась так громко, что кто-то за соседним столиком на нее обернулся.

— Значит, я вам нужна лишь как дополнение к тому, что у вас уже есть, как дополнение к тем, которые штопают вам носочки и стирают рубашечки? Прощайте, Птушков. Вы мелкий, вы ординарный. Вы не поэт.

Она бросила на стол сотенную бумажку, поднялась и быстро вышла. Он остался сидеть за столом, он не решился догонять ее на глазах у публики. Могла ведь и ещё что-нибудь сказать при всех, убийственное, обидное, злое.

И вот он вновь стоит возле нее среди осенних луж окраинной тихой улочки, на которой она разыскивает дом Гурия Матвеевича Черногуса. Подкарауливал, значит, следил, гнался следом, подкрадывался.

— Как здоровье вашего ангелочка? — спросила она, чтобы нарушить тупое молчание.

— Ее уже нет, Юлия Павловна, — ответил он, глядя в сторону. — В тот вечер был крупный скандал…

— За ней, надо полагать — несовершеннолетней, пришел ее отец, или отчим, или старший брат и бил вас по щекам?..

— Нет, она ушла сама.

— Я, значит, виновата?

— В таких случаях — зачем искать виновных? Никто — жизнь, судьба виноваты. Разрешите мне с вами? Куда вы?..

Тащить Птушкова к Черногусу совсем не входило в планы Юлии. Она шла к директору музея, пользуясь его приглашением, шла, чтобы порыться в его книгах, о которых он так горячо говорил. Выдалась подходящая минута, нашло подходящее настроение, она и отправилась, вспомнив приглашение. Что будет делать Птушков в квартире старого большевика? Только глупостей наговорит.

— Я иду в гости, — ответила она. — К человеку, которого вы не знаете. Будет не совсем удобно…

— Тогда я вас подожду возле дома, на крыльце.

— А если я буду сидеть там до утра?

— И я буду ждать до утра.

— Но это глупо.

— Любовь никогда ещё не бывала умной.

— Любовь! — Юлия усмехнулась. — Красивое, но бессмысленное слово.

Юлия остановилась возле крыльца в полной нерешительности. Был шестой час. Созваниваясь утром с Черногусом, она сказала, что придет ровно в пять. Вечерело. Птушков стоял в густеющих сумерках, унылый, одинокий, отнюдь не собирающийся уходить.

— Хорошо, — сказала она, — можете тащиться за мной. Но не я в ответе, если этот человек выставит вас за дверь.

Когда они вошли в квартиру к Черногусу, тот прежде всего посмотрел на часы; Юлия поняла, что этим он сообщил ей свое мнение о ее аккуратности и точности; затем коротким, быстрым взглядом окинул Птушкова, с его пестрым галстуком и пестрыми носками, деланно кашлянул и отвернулся; Юлия и это поняла: дает понять, что недоволен ее самовольством, тем, что привела кого-то без опроса.

Юлия поспешила представить Птушкова, назвав его известным старгородским поэтом.

— Птушков? — Черногус поднял глаза к потолку, будто силясь припомнить эту фамилию. — Птушков?.. Нет, извините, не знаю, не слыхал. Я на старой литературе воспитывался. Некрасов, знаете, Никитин… Из новых — Демьяна Бедного уважал, Маяковский мне близок. Современников некоторых знаю. Но Птушков… Извините, молодой человек, не приходилось читать. Это, впрочем, вина не ваша, моя. В вашем возрасте и Пушкина не очень знали. Вам сколько? Ах, вот как! Да… Лермонтов лишь на пару лет пережил ваш возраст. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Рад вторжению юности в мою стариковскую берлогу. Может быть, кофейку попьем? Я сейчас!.. А пока — вот полки… Действуйте, ройтесь. Маркс говорил: книга — моя служанка, как хочу, так ею и распоряжаюсь. Я тоже против парадных библиотек под стеклом и под замками. Ройтесь.