Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

— Тогда я пришлю вам билеты.

— Мне не нужны билеты, мне нужен билет. Неудобно будет стоять и торговать вторым на паперти вашего театра.

Все складывалось до крайности удачно. Место рядом с ним Юлия оставила для себя. По окончании спектакля, если спектакль, конечно, понравится, зрители могут вызвать на сцену и художника, поэтому к последнему действию надо будет уже уйти за кулисы и ожидать там. Но два первых действия она пробудет рядом с ним.

Юлия раздала десятка два билетов своим знакомым, в том числе, понятно, предложила и Соне с Василием Антоновичем. Но те имели места в особой, боковой, ложе, напротив директорской, и от ее билетов отказались.

Спектакль шел хорошо, принимали его тоже хорошо. В двух местах поаплодировали художнику. Во второй картине, когда открылась ночная синяя река с мерцанием зеленых и красных сигнальных огоньков, с идущим по ней светящимся пароходом, и в четвертой, действие которой происходило на жатве хлебов. Снопы, солнечное небо, дальний лес, весенний теплый вечер — это, видимо, было знакомо и близко зрителям, пробудило в них воспоминания о лете — вспыхнули горячие дружные аплодисменты.

— Знаете, — сказал Владычин в антракте, — откровенно говоря, не этого я ожидал от вас, Юлия Павловна. Я ведь думал, вы такая ленинградская штучка, с несколько западнической ориентацией. Будет, думал, многозначительная мазня и всяческая эквилибристика. А вы реалистка, вы чудесно чувствуете и передаете природу. Как так? — сугубая горожанка! От всей души поздравляю вас с удачным дебютом в Стар-городе! От души!

Юлия была взволнована, обрадована.

— Рано, рано. Подождем конца. Неизвестно ещё, как дальше примут.

Во втором антракте она собралась уходить.

— Только вы не убегайте, — попросила его.

— Я подожду вас в кабинете директора. Хорошо?

— Да, да, хорошо!

Что с ней творилось, что с ней происходило? Это был сказочный день, день сплошных радостей, это был день щедрой отплаты за трудности и горести последних лет. Её вызывали, да. После того как вышел на сцену автор пьесы, старгород-ский писатель Баксанов, смущающийся, краснеющий, старающийся скрыться за спинами артистов, после того как пожали руки актерам режиссер спектакля, а за ним и художественный руководитель, дошла очередь до Юлии. Она вышла неловко, споткнулась обо что-то. Но ей отовсюду улыбались, ей сочувствовали, все прощали, ей были благодарны.

Владычин, как было условлено, ожидал в кабинете директора. Туда уже набилось немало народу. Там шумели, спорили, смеялись. И они вдвоем выскользнули, почти не замеченные никем. Они вышли на людную улицу. Прошли немного.

— Сказать честно, домой идти не хочется. Разгулялся как-то, знаете. Студенческие годы вспомнились. Но и по улицам расхаживать не слишком приятно. Холодище какой! В кафе, что ли, зайти? Было бы дело в Москве, зашли бы. А у нас… Не принято у нас ходить партийным работникам по кафе.

— И напрасно. Я этого не понимаю. Может быть, тогда скорее бы кабацкий дух там выветрился.

— Ну, вот не принято, Юлия Павловна, и не принято. Ничего поделать не могу. Знаете… — Он подумал, подумал. — А вас очень смутит, если я предложу зайти ко мне домой? У меня там мама, старушка.

— Господи! Вы так спешите сказать мне о маме, будто мы в прошлом веке. Идемте, конечно.

Квартира Владычина состояла из двух больших комнат. В одной жила его мать, в другой он. Мать уже спала на кушетке. Владычин ее разбудил, представил ей Юлию и сказал, что было бы очень хорошо, если бы как-то соорудился чаек.

Они сидели затем в его комнате, в уютных креслах возле низкого круглого столика. Юлия осматривалась. Комната была обставлена не без вкуса. Мебель легкая, не громоздкая, но и не стандартная, из хорошего дерева; много книг на полках, несколько тщательно подобранных эстампов на стенах, в тонком ореховом багете.

— А у вас уютно. Это не типично для холостяка.

— Бываю здесь мало, поэтому, если уж бываю, так чтобы отдыхалось хорошо. Ну вот и чай!

Мать Владычииа внесла поднос с чайниками, с чашками, сахарницей, с корзинкой печенья и сухариков.

— Спасибо, мамочка, — сказал Владычин. — Мы уж теперь сами. Ты поди спи. Извини меня, пожалуйста, за беспокойство.

— Не так уж часто беспокоишь, Игорек. Чего там «извини»! Материнское дело такое.

Владычин разливал в чашки. Пили чай. Разговаривали. Поначалу разговор шел, понятно, только о спектакле, об успехе Юлиной работы. Потом Владычин сказал, что и он не чужд искусству, писал в юности стихи, а теперь пишет нечто, о чем всем говорит: записки партийного работника, на самом же деле это роман, большой роман. Посмотрите только! Он показывал толстую пачку листов, исписанных мелким неторопливым почерком. В ней было, наверно, уже страниц пятьсот, не меньше.

— Да, пятьсот тридцать, — подтвердил Вла-дычин. — И ещё будет страниц сто. Громадный труд. Второй год он меня мучает. А я его. Вот так сяду поздним вечером, да и скриплю пером до полуночи. Трудно, тяжело, устаю, недосыпаю. А бросить не могу, большая радость в душе от этого. Хотя, может быть, и дрянь получится.

— Может быть, почитаете? — попросила Юлия.

— Нет, нет, что вы! Еще не окончено. Как же!..

— Ну да, понятно, по старому народному правилу: дуракам полработы не показывают.

Он смутился. Юлия засмеялась. Засмеялся, он. Виновато развел руками.

— Вы знаете, — Владычин перебирал листки, — когда у меня хорошо идет здесь, то, странное дело, и на работе хорошо работается. И наоборот, когда в райкоме дела ладятся, здесь тоже идет успешно. Одним дополняется другое.

— Недаром же говорят, что в том совершенном обществе, которое у нас строится, в коммунизме, искусство станет достоянием каждого человека, и оно органически сольется с производственным трудом. Вы уже вступили в коммунизм, Игорь Владимирович.

Разговор шел концентрическими кругами, касался все большего числа самых разнообразнейших предметов и вопросов. Он много знал, Владычин. С ним было интересно и непривычно. В своих словах, в своих действиях он не был похож на многих других. Он ещё не пытался, как бы невзначай в оживленном разговоре, положить свою руку на ее полное круглое колено, над которым вздернулся подол юбки. Он ещё ни разу не заглянул к ней за лифчик, хотя она и не очень хлопочет о том, чтобы окружать глухой тайной то, что находится за лифчиком. Он ведет себя с нею, как с хорошим, добрым товарищем, он доверяет ей свои мысли, видимо сугубо личные, сокровенные, не предназначенные ни для кого. И от сознания этого почему-то очень хорошо. Она тоже ему рассказывает, рассказывает об Альпах, которые бы хотелось повидать, о Гималаях, о древних храмах Индии и садах Ватикана; рассказывает — и с удивлением убеждается в том, что ее уже совсем не так туда тянет, что ей неплохо и здесь, в этой комнате, окруженной полками с книгами, за этим уютным низким столиком. А он говорит: