Сабир Азери - В тупике

Кафар тоже подошел к крану и, прислонив костыль к стене, начал пригоршнями хватать воду.

— Жарко тебе?

Кафар вытерся и только после этого ответил:

— Да, совсем запарился. Такая духота, что чуть сознание не теряю.

— Мы тоже все просто погибаем… Дома еще ничего. Дома, по сравнению с улицей, как в раю. А в городе — такое пекло…

— У нас, в Ичери шехер, всегда прохладнее, чем в других районах.

— Да, это так, да упокоит аллах душу отца того, кто этот Ичери шехер построил! И рядом с морем, и дома стоят впритык друг к другу, и высокие они — тень есть. Да еще и стены толстые. Летом прохладнее, зимой теплее…

— Если б я с божьей помощью построил и маме в деревне такой дом, — вздохнул Кафар.

Хорошо, что неугомонная Фарида, перестилавшая в этот момент его постель, не слышала этих слов, не то тут же подняла бы крик: «Ишь, строитель нашелся! Если уж ты такой заботливый, подумай о своих детях! Махмуду не сегодня завтра жениться, построил бы ему хоть, однокомнатный кооператив. Бедный мальчик, когда еще его на учет поставят! Когда-то квартиру получит…»

У матери Кафара был такой обычай: как только приезжали в деревню сыновья, она, тайком от невесток и внучек, собирала их под черным инжиром, что рос за домом. Обязательно под этим деревом. И в этом для нее заключен был особый смысл.

Если в такие вот минуты к ним приближался кто-то из женщин — внучка ли, невестка ли, — мать прогоняла ее: что тебе здесь надо; зачем суете всюду свой нос, идите, идите, не лезьте в мужские дела… Как-то одна из внучек не удержалась, спросила с усмешкой: «А что же ты, бабушка, сама в мужские разговоры лезешь, ты ведь женщина?» И тогда мать погладила постаревшие, покрытые, как и ее лицо, морщинами корни черного инжира и, вздохнув, сказала: «Потому что я теперь тоже мужчина. Твой дедушка, когда скончался, оставил все мужские заботы этого дома на меня… Ты, наверно, думаешь, внученька, что это очень сладко — быть мужчиной? — Никогда до этого не видел Кафар мать такой жалкой, такой подавленной. Он с трудом проглотил комок, застрявший в горле. — Нет, дорогая моя, совсем не хотела бы я становиться мужчиной, да только бог за меня решил, не дал мне другого выхода… И вот я жду не дождусь того дня, когда твой отец или кто-нибудь еще из твоих дядей возьмет на себя обязанность быть мужчиною в этом доме. Вот тогда я с удовольствием отдохну… Поняла теперь?» — «Поняла», — прошептала девочка. «Ну, тогда иди, поиграй». Внучка, все время оглядываясь, пошла было прочь от инжира, а потом вдруг остановилась, чтобы крикнуть: «Бабушка! Я когда вырасту, тоже мужчиной стану, как ты!» Мать рассердилась: «Прекрати сейчас же молоть глупости! И чтобы я тебя никогда здесь больше не видела!» Внучка обиженно исчезла за домом.

Да, мать всегда собирала их под этим черным инжиром, только здесь могла она вести с сыновьями серьезные разговоры. Она никогда не говорила, почему именно здесь собирает их в ответственные моменты, но сыновья и так знали, сколько у матери связано с этим деревом. Именно под этим черным инжиром обмыла она тело их отца, именно отсюда провожала его к последнему пристанищу. Не знали они только того, что мать была свято уверена: именно здесь покойный муж может услышать все их разговоры…

Прежде, чем начать, мать каждый раз ласково проводила ладонью по истрескавшимся корням черного инжира, срывала его широкий шероховатый лист и долго разглаживала его на своем колене — листья черного инжира казались ей такими похожими на руки мужа… И только после этого начинала она говорить:

— Вы видите, дом наш совсем развалился. — Тут она умолкала, исподлобья обводила сыновей взглядом, чтобы понять, как действуют на них ее слова. — А что поделаешь, ведь построен он давно… Правда, эти старые дома, бывает, держатся и по сто, и по двести лет… Наш же сделала таким война. Если бы не военное время, не танки — он еще стоял бы себе и стоял…

Гюльсафа медленно перевела взгляд на дом. Туда же следом за ней посмотрели и сыновья.

— Вот видите, задняя стена снова дала трещину. Может быть, она только снаружи пошла, а может — и на всю толщину. Боюсь, что как раз на всю толщину, и значит в один прекрасный день дом рухнет и останусь я под его развалинами… Вы что думаете, я за себя боюсь? Смерти? — Гюльсафа пренебрежительно улыбнулась, но все же сквозь эту улыбку явственно проступала печаль. — Не смерти я боюсь, нет! Я за вас боюсь, за вас беспокоюсь. Не хочу, чтобы опозорились вы перед людьми. Ведь будут люди говорить, что сыновья Махмуда дали разрушиться отчему крову, даже избенки жалкой после себя не оставили там, где родились… Земли у нас, слава богу, достаточно, каждый из вас может себе дом поставить, где захочет. Подумали бы от этом… Врагов ведь всегда больше, чем друзей, так не делайте же, чтобы люди смеялись над вами. Будете хоть когда-нибудь приезжать сюда, детей с собой привозить — и вам хорошо, и наши с отцом души порадуются, глядя на вас с того света… А сад? Половину деревьев уже пора вырубать, такие они старые. Разве у меня есть на это силы? Я уже даже и сучья обрезать не могу… Вы только посмотрите — это уже не сад, а лес какой-то дикий — вон как проклятая вишня разрослась, весь угол заполонила… А забор? Весь под копытами скота развалился, давно пора новый ставить, не бывает ведь сада без забора… Привезли бы, посадили бы новые саженцы. Фруктовые деревья — это всегда фруктовые деревья, они вам за заботу воздадут сторицей — хорошие плоды по домам отвезете, падалицу высушите, зимой будете есть… А тень от деревьев — она ведь летом дорого стоит — будут ваши дети в жару отдыхать в этой тени… Позаботьтесь о доме на радость друзьям, назло врагам. Когда жив был ваш покойный отец, наш сад загляденьем был, душа радовалась. Все вокруг нашему саду завидовали… А с другой стороны, сад был нашим кормильцем — сколько фруктов мы продали прямо здесь, у ворот…

Каждый раз, заканчивая разговор, мать весело говорила: «Ну ладно, вставайте, даст бог, все будет в порядке. Пойдемте, пообедаем все вместе. Честное слово, когда я вижу вас всех вместе за столом, у меня аппетит улучшается».

И каждый раз после этого разговора под черным инжиром, мучаясь от бессонницы, Кафар думал об отце. Он умер внезапно — всю войну прошел, а погиб под поездом… Когда приехали дети, он уже скончался, так и не успев дать сыновьям последнего напутствия.

Не раз казалось Кафару такими ночами, что он видит отца воочию, отец смотрит на него и вот-вот заговорит. Порой Кафару казалось, что если отец заговорит с ним — он ему ответит. А Кафар так много мог бы рассказать ему.

Почему-то отец всегда виделся ему верхом на лошади. Ему казалось, что отец сначала рассматривает дом, объезжает двор, сад, и наконец, подъехав к треснувшей стене, долго стоит там, а потом, не обращая внимания на зов матери: «Ты так давно ушел из дома, голоден — иди, хоть немного перекуси», — исчезает. И казалось, что мать жалуется ему вслед: «Как будто враги его в доме, снова не поел, не попил, уехал, как будто кто-то среди бела дня у него колхозные поля разворует…»