Сабир Азери - В тупике

— Ты что, ослепла, что ли? Машину не видишь? Себя не жалеешь — так обо мне подумала бы, из-за тебя семья без кормильца могла остаться!

Насмерть перепуганная женщина стояла перед самой машиной и никак не могла сдвинуться с места.

— Прости, братец, — сказала она наконец, — задумалась я, в самом деле тебя не заметила Да тут еще этот ветер… — Опомнившись, она быстро поднялась на тротуар.

Ему живо припомнилось, как приговаривал профессор, выписывая его из больницы: «Жизнь другая стала, нервная, кого ни возьми — у всех нервы, у всех нервная система расшатана. А что же им еще делать, бедным нервам, коли мы сами только и делаем, что треплем их друг другу?..»

Женщина ушла, а такси осталось — заглох мотор, и шоферу пришлось, осторожно подрулив к самой кромке тротуара, вылезти из машины и поднять капот. «Черт бы тебя побрал! — ворчал шофер, копаясь во Внутренностях машины. — Старье — оно и есть старье, того и гляди на ходу развалится! Сколько уже механику говорил, завгару — нет, поработай еще, план надо гнать, потерпи — не сегодня завтра новые получим… Когда они только кончатся, эти „завтраки“! Да ты же труп, труп, а не машина! А труп разве может выполнять план?!»

Резко выпрямившись, шофер ударился головой о крышку капота, смачно выматерился и тут вдруг обнаружил наблюдавшего за ним Кафара.

— Извини, ради бога, — сказал он, заливаясь краской, — совсем замучила, проклятая.

Кафар, ничего не ответив, пошел своей дорогой.

В нижней части города ветер дул слабее. Правда, норд завывал и здесь, но пыли летело гораздо меньше — потому что это был уже центр, а в центре всегда чище, чем на окраинах…

Тут-то он и встретил одного из своих бывших университетских друзей, поднимавшегося с корзиной в руках по Коммунистической улице. Кафар преградил ему путь, и тот, слегка опешив, долго смотрел на него сердитым взглядом, никак не узнавая. Наконец лицо его немного смягчилось.

— Кафар, ты, что ли? — спросил он неуверенно.

— Кажется, я.

Они обнялись, потом университетский товарищ отстранился, продолжая разглядывать его с жадным интересом.

— Что-то плоховато выглядишь, Кафар..

— Ай, приболел немного. А ты как? Надо же, столько лет не виделись. Помнишь, как договаривались в университете: начнем работать, все переженимся, забот у нас тогда станет поменьше, будем друг с другом по крайней мере раз в неделю встречаться — чтобы и жены наши дружили, и дети… Будем, мол, собираться все вместе, вспоминать студенческие годы… А на деле все иначе вышло…

— А на деле оказалось — главные заботы только после женитьбы и начинаются. Видишь, хожу с самого утра по магазинам. Дети — тому одно, другому — другое… А, ладно… Ты хоть где работаешь-то?

— Я?.. На стройке…

— Где-где? А какое ты к стройке-то имеешь отношение? Помнится я слышал от кого-то, что ты в аспирантуре, что у тебя тема интересная… Защитился хоть, нет?

— Нет, браток, нет…

— Да почему, что случилось?

— О, это длинная история. Чтобы всю эту эпопею рассказать, нужен такой крепкий саз, как у ашуга Алескера. Как-нибудь в другой раз, когда времени побольше будет, ладно? Кстати, о сазе… Ты играешь еще? Поешь из «Яныг Кереми»?

— Да что ты! Откуда время, Кафар, откуда оно, время, для этих забав! У тебя часов нет?

— Ты что — так сильно спешишь?

— Спешу — не то слово. Ну, так который там час?

— Четверть третьего.

— Вай! Я побежал! Извини, родной мой, спешу — гости у нас сегодня! Сегодня ведь праздник Последнего звонка. Тебе-то что, у тебя дети, поди, давно уже выросли…

— Ну, давно, не давно — младшая тоже в этом году школу окончила.

— Ох, идет время! А старший? У тебя ведь, кажется, сын был?

— А сын университет заканчивает…

— Ай, молодец! Да я тебе просто завидую! У тебя, по крайней мере, с одним уже все в порядке, а у меня все еще впереди… Ну ладно, родной, бегу, не то совсем меня дома загрызут. Такая капризная дочка выросла — не приведи бог. Меня нет, а она, наверное, уже дуется: почему это отец так долго с базара не возвращается?..

И он почти побежал вверх по улице, круто идущей в гору, часто перекладывая из руки в руку тяжелую корзину с покупками.

Кафар посмотрел ему вслед и пошел к крепостным воротам Ичери шехер.

Фарида приготовила сегодня любимую всеми долму — голубцы в виноградных листьях. Потирая от удовольствия руки, Кафар поискал на столе приправу из простокваши с чесноком — какая долма без этого замечательного соуса? Мацони с чесноком на столе не было, но стоило Кафару лишь заикнуться об этом, как Фарида сразу же взорвалась.

— Я что, из самой себя, что ли, должна для тебя кислого молока наделать?

— А что, разве не приходил сегодня разносчик из Маштагов? Ну, Мацони?

— Может, к кому и приходил, да только не к нам! Все, нету нам больше мацони — говорит, еле-еле для Гемер-ханум хватает.

— Что случилось-то? Что, у нас не такие же деньги, как у них?

— Такие, да не такие! Он тебе по восемьдесят копеек продавал, а Гемер-ханум ему теперь рубль дает. А потом этот теой Мацони говорит, что продал коров, одну только оставил. Уж не знаю, правду говорит, нет. К тому же, говорит, сам постарел, а дети к скотине и близко подойти не хотят — брезгуют. Они, эти твои деревенские, чем дальше, тем все наглее становятся!

— При чем тут деревенские, мама! Их тоже можно понять — я бы тоже, например, со скотом возиться не смог, — поморщился вдруг Махмуд. — Вон хоть тот же Мацони — он как войдет, так хоть из дома беги, так от него навозом разит.

И Чимназ вся перекривилась, как будто ее вот-вот вырвет.

— Ой, ради бога! Давайте о чем-нибудь другом, а то я тоже вспомнила, как от него пахнет… бр-р… Когда мы в первый раз у него купили — я вообще есть ничего не могла, не то что его простоквашу! Главное, если он здесь постоял хоть минуту — целый день потом все скотным двором пахнет, даже мамины обеды…

Разговор этот, неожиданно больно задевший Кафара, напомнил ему вдруг последний его приезд домой, в деревню. Он поехал тогда на свадьбу младшего брата. И все было хорошо, пока ему вдруг не захотелось простокваши из буйволиного молока. Соседи послали домой — посмотреть, не осталось ли от вчерашней дойки. Увы, ничего не осталось. А в округе, сказали они, кроме, как у них, и искать больше не у кого — никто буйволов теперь не держит. Была еще одна буйволица у них в деревне, да яловая, а у соседей что ж — соседям самим еле-еле хватает…

— Да что же это с селом-то стало? — посетовал Кафар.

— Ай, сынок, — грустно закивала головой мать. — Только одно название и осталось, что село, а так и масло, и сыр — все мы в городе покупаем…

— Но почему? Почему? Вот чего я понять не могу!

— О, можно подумать, ты сам не знаешь почему. — Мать посмотрела на него с сомнением. — Да потому, что молодые бегут в город, а сюда возвращаться никто уже и не думает. Ну, и кто остается-то? Старики, да вот такие, как твой младший брат. А этим уж совсем со скотиной возиться неохота. Сколько раз я ему говорила: сынок, давай наскребем денег, корову купим. А он мне знаешь что? «А кто будет за ней ухаживать?» Наверно, в чем-то мы и сами, старики, виноваты: маленькие были — жалели вас. В молодости — тоже. Надо, мол, им красиво одеваться, гулять, а уж потом, когда станут самостоятельными, когда свои семьи появятся, дети — вот тогда они и скотиной займутся, и землю распашут… Ну и что? Одеваться чисто привыкли, все в магазине покупать привыкли, а работать — разучились, забыли совсем, как пахнут коровы, буйволы, овцы, лошади. Знаешь, как твой покойный отец говорил, подходя к яслям? «Для меня нет большего удовольствия, чем вдыхать запах теплого навоза, запах конского пота..» Вот как! А какой у него конь был всегда ухоженный! Шкура — как шелковая! Да он скотину ласкал, как все равно детей малых — то погладит, то потреплет… Коня даже в глаза целовал. И вот, знаешь, как он, бывало, идет — так скотина его еще издали чует, такой сразу шум поднимается — блеют, мычат — вот как рады были. А вы? Вот хоть брата твоего взять…