Сабир Азери - В тупике

— Нет, не то, сынок, не то… Вспомни, я же с бога начал. И говорил о том, что люди не хотят помогать друг другу просто так, за ради бога. Думаешь, она первая побирается на том месте, эта цыганка? Да тут все время кто-нибудь руку протягивает… А почему? Потому, что это бойкое место, перекресток… Придет такая вот, посидит сколько-то, а потом, когда увидит, что люди к ней привыкли — на новое место переходит, а сюда другие садятся. Вот эта женщина, с ребенком, она здесь сидит уже четыре дня. Самое крайнее дня через два исчезнет отсюда, появится новая. Но вот что я заметил: все, кто подают — они подают ради себя, ради своих детей, ради родственников, друзей. Ну, конечно, есть и такие, кто просит, чтобы она за них помолилась. Но это старики вроде меня — чувствуют, что приближается то время, когда надо будет предстать перед богом, вот и раскошеливаются. А есть и такие: грешат-грешат, о боге не думают — нет бы сказать себе: хватит, мол, пора и честь знать… И вдруг попадают в беду, в тяжкое положение, и вот тогда-то сразу вспоминают о боге: «О горе, меня ведь ждет божий гнев!» Ну и начинают раздавать деньги во имя бога. Я ведь не просто так все это тебе рассказываю, сынок, ты не думай: старый, мол, из ума выжил, совсем не понимает, что несет, и остановиться не может. Нет, сынок, нет. Я человек старой закалки, много на своем веку повидал, мои слова и тебе могут полезными оказаться… Ты мне только скажи, сынок, сам-то в бога веришь? — Кафар промолчал. — Ты коммунист? — Кафар отрицательно покачал головой. — А я вот большевик. С девятнадцатого года еще. И я, когда был молодым большевиком, не сознавался, что в бога верую. Себе даже не сознавался. Одно время был и членом «Общества безбожников». Слыхал о таком обществе? — Кафар кивнул. — А ведь, если разобраться, мы не по своей воле в это общество записывались. Нам сказали: каждый большевик должен стать членом этого общества безбожников, вот я и вступил… Потом его ликвидировали, и очень умно поступили. Потому что это было очень глупое общество, это была бесполезная затея. Большевизм — сам по себе, а религия, вера — сами по себе. Я всю свою жизнь был по-большевистски честен, порядочен, ничего, даже своей жизни для страны не жалел. Что может быть для человека дороже глаз? Ведь свет этого мира ты только благодаря своим глазам можешь увидеть, верно? А я ради Родины одним глазом пожертвовал… Бандиты в тридцатом выкололи… И вот, видишь, один глаз у меня теперь стеклянный… Да, вот как я служил своей стране. Но, признаться, и бога не забывал. Ведь если глубоко задуматься, сынок, над тем, что это такое — бог, то выходит, Что с самой древности для всех для нас бог — это правда, честность, милосердие, страх оказаться непорядочным или несправедливым. Когда человек не верит во все это — он теряет бога, а самое главное — перестает быть человеком… Ты что думаешь, я только тебе — случайному человеку, здесь, на лавочке, говорю об этом? Не-ет, я об этом могу сказать любому. И детям своим — тоже. Они у меня все коммунисты. У меня даже внуки уже партийные есть. И пусть будут. Но и бога пусть не забывают. Того бога, о котором я тебе сейчас говорил — совесть свою люди пусть не забывают. — И старик снова прикрыл глаза. — Поэтому, сынок, не обижайся, но я пугаюсь, когда вижу, как люди не хотят подавать нищенке за ради бога. Очень боюсь, разные мысли приходят ко мне. Да наполнится могила твоя светом, Физули, как прекрасно сказал ты…

Старик и на этот раз так тихо пробормотал стихи, что Кафар снова не разобрал ни слова.

Издали, под вой сирены, надвигалась на перекресток пожарная машина. Регулировщик остановил все движение, и пожарная пулей пронеслась на красный свет.

Старик воздел руки к небу:

— Спаси, господи.

Они посидели молча, наблюдая, как попрошайничает на своем месте цыганка с ребенком. Вдруг старик показал на высокого, как жирафа, худого мужчину, который направлялся от перекрестка ко входу в сквер.

— Обрати внимание на этого человека, сынок. Он сейчас подаст милостыню, и никто не увидит, сколько именно он подаст, потому что этот длинный постарается заслонить цыганку собой. Я-то его хорошо знаю, он в одном доме со мной живет, на одном этаже — у нас двери напротив. Знаешь, кем он работает? Начальником цеха на обувной фабрике. Поговаривают, что крепко проворовался, что сейчас его делом занимается милиция. Вот потому и вспомнил он теперь о боге, милостыню раздает. Раньше ему все нипочем было, а если в его дверь, упаси господь, стучался нищий, так он прогонял его или вообще не открывал дверей.

И в самом деле, этот худой и длинный мужчина подошел к нищенке и, загородив ее спиной, торопливо достал что-то из кармана, бросил цыганке в подол. Та быстро сунула это «что-то» за пазуху.

— Видел? Ты видел, все вышло, как я сказал! Не хочет, чтобы хоть кто-то знал, сколько он дает. И жена его, и дети такие же — все от всех скрывают. Обедать садятся — даже в Летнюю жару окна закрывают, занавески задергивают, чтобы никто не знал, что они едят. А все почему? — Кафар, как сонный, взглянул на него, пожал плечами. — Да потому, что и хлеб, который они едят, как и деньги, которые он дал нищенке, — все это нажито нечестным путем…

Старик вдруг начал задыхаться; Кафар посмотрел на него — его собеседник как-то вдруг посерел, то и дело торопливо облизывал губы, наконец, совсем помрачнев, взял трость, прислоненную к скамейке.

— Пора мне, — еле слышно пробормотал он, — мало того, что постарел, так еще и диабет заработал… Надо спешить, срочно укол делать. Вот видишь, и еще одна причина, по которой я не могу далеко уходить от дома. Ты уж прости меня, ради бога, за то, что я столько морочил тебе голову. Что же поделаешь — накипело, а поделиться не с кем. — Вставая, он улыбнулся, и лицо его покрылось тонкой сетью морщин.

Несмотря на кажущуюся ветхость, ходил старик быстро. Он торопливо пересек сквер, перешел улицу и скрылся во дворе здания, на которое показывал в начале разговора.

Кафар тоже встал, продолжил свой путь по улице, поднимавшейся в гору. «А что, — подумал он, — если пойти и посмотреть, что стало теперь на месте нашего старого дома?» Квартала их давно уже и в помине не было — словно и не занимал никогда здесь землю ни сам квартал, ни скромные двухэтажные домишки. Теперь на этом месте возвышалась махина нового семиэтажного здания.

Вдруг поднялся ветер — это был всесильный бакинский норд. Словно водяной поток, торопливо хватал он все, что подворачивалось, сметая, стремился унести с собой. Он швырял в глаза прохожим пыль и песок с мостовой, на тротуарах закружил хоровод из клочков бумаги и опавших листьев.

Закрывая глаза рукой, Кафар прошел еще немного вперед, пока совсем рядом не завизжали тормоза. Все еще прикрывая глаза, Кафар посмотрел в сторону мостовой — увидел там такси, высунувшегося чуть не по пояс шофера, какую-то растерянную женщину. Шофер такси кричал на нее: