Борис Полевой - Глубокий тыл

Галка никак не могла понять, почему ее мать такими восторженными глазами смотрит на самые обыкновенные вещи. А все, о чем она так взволнованно говорила, казалось просто неправдоподобным. Ну как поверить, например, что эти деревья, бросающие на асфальт широкие узорчатые тени, походили на удочки или что ее мама, которая, по совести говоря, представлялась дочке чуть ли не старушкой, успела побывать комсомолкой, носила какую-то там юнгштурмовку и значок «КИМ»?

Очутившись в родных краях, Татьяна Степановна переживала и еще одно странное чувство: ей казалось, что масштабы всего видимого сузились, все стало меньше, ниже. Даже труба у прядильной, которая, как казалось ей, когда-то цеплялась коготком громоотвода за облака, теперь выглядела совсем невысокой. Все уменьшилось. Выросли только эти деревья и ее Галка, которая из смешной, толстой крохи с непомерно большими серыми глазами превратилась в стройное, быстрое, смешное и милое существо.

— Какая же ты большущая стала, доченька! Совсем ведь невеста, — сказала Татьяна Степановна, привлекая девушку к себе.

— А как же ж? Я уж и есть невеста, — ответила Галка, смущенно отстраняясь от матери.

— Что ты говоришь? — испуганно воскликнула та. — И вы это от меня утаили?

— А чего тут таить?

Девушка смотрела на мать с укоризной. Всегда эти взрослые вмешиваются в жизнь молодежи, ничегошеньки в ней не понимая. Отцы и дети — вечная проблема. Сама небось в восемнадцать лет Женьку родила, а ты не имеешь права быть в эту пору даже невестой.

— Почему же ты мне об этом не написала?

— А уж потому, что нечего писать.

— Доченька, зачем ты шутишь над мамой?

У Галки на лице появилось удивленное выражение.

— Очень уж мне надо шутить!.. Я даже и не видела жениха, он на фронте. Мы только переписываемся. Вот кончится война, возьмут Берлин, тогда увидимся, и я все тебе расскажу. А пока он мне каждую неделю по письму присылает… И все.

— Ах, вот что! — с облегчением произнесла Татьяна Степановна, сразу успокаиваясь.

Бывалый фронтовик, она знала, что никогда еще не приходилось почте носить столько писем, сколько теперь, в эту тяжелую пору; она знала и силу этих треугольничков без марок со всеобъемлющим штампом «Действующая армия», знала, что в госпиталях эти письма — одно из полезнейших лекарств. Знает она и случаи, когда из переписки незнакомых людей, разделенных многими сотнями километров, зарождалась бескорыстная, чистая любовь.

— Ты, Галочка, надеюсь, покажешь мне письма своего жениха? — попросила мать, с трудом подавляя улыбку и желание погладить дочь по лохматой голове.

— Конечно, поначалу: ты мать… А вот корда вчера Руслан Лаврентьевич снимал мою и Зинину переписку на кино, я Илюшины письма ему не дала. Общественные — снимай сколько хочешь, это для людей, — сказала она голосом бабушки и своим, обычным добавила: — А личные — фиг с маслом… Кстати, мама, может быть, хоть ты знаешь, что такое сексопил?

— Сексопил?.. Постой, я что-то такое слыхала… Вероятно, лекарство какое-то новое. Но в наш медсанбат такого еще не присылали.

— Лекарство? Вот уж нет! Говорят, у меня сексапильная внешность, понимаешь? Внешность и лекарство, фу, какая чушь!

— Какой же чудак тебе это сказал? Твой жених?.

— Лебедев? Ну, он и слова такого не знает. Это же режиссер-оператор Руслан Лаврентьевич, он о нас с Зиной фильм делает… Мамочка, только не удивляйся: мне кажется, он в меня случайно немножко влюбился и…

Но после «и» Галка поставила точку. Она не решилась сказать матери, что этот выдающийся человек, с которым все, даже тетя Анна, разговаривают с почтением, сегодня, снимая девушек, улучил минутку и несколько смущенно, что глазастая Галка, разумеется, заметила, признался ей, что ему, после жены конечно, никто так не нравится, как она. И еще более смущенно и таинственно пригласил ее вечером на берег Волги, туда, где вчера снимали, как подружки катаются в лодке.

Ведь это подумать только: ей назначили свидание! И кто?! Тот самый милый, умный, веселый Руслан Лаврентьевич, у которого такая красавица жена. Чем старательней Галка смотрела на него во время съемок, тем больше он ей нравился: весь какой-то особенный, седой и с молодым, розовым лицом, говорящий так, как никто из знакомых не говорил, державшийся так, как никто из окружающих не держался. Он стремительно ворвался в Галкину душу и сразу заслонил собой и скромного Илюшу Лебедева, друзей и подружек, и все, что обычно занимало и волновало девушку. Все эти дни она думала о Красницком, а сегодня видела его даже во сне.

Свидание! Это слово так и рвалось у нее с языка. Но она знала, что если с мамой, пожалуй, еще можно разговаривать, как женщине с женщиной, то с бабушкой такой разговор не выйдет. Та, чего доброго, возьмет да и запрет Галку в комнате или, еще того хуже, осуществит свою угрозу и пожалуется в парторганизацию кинофабрики. Выйдет страшный скандал.

И так как о предстоящем никому не было сказано ни слова, девушка была до краев переполнена ожиданием. Рассказы матери о ее юности она слушала рассеянно. Вот когда бабушка начинает вспоминать, — другое дело: «В пятом году мы баррикадами все фабричные ворота загородили и этих кровососов Холодовых со двора по шее. Своя власть — Совет рабочих депутатов…», «Они железнодорожное полотно у переезда разобрали и ждут… А рельсы уже гудут, и виден он, этот проклятый поезд с карателями…», «…казаки пронеслись мимо, аж потом конским пахнуло, а я лежу в траве ни жива ни мертва…» — и прочее такое. Это да! Слушаешь, будто книгу читаешь. И даже как-то жалко, что ты не сможешь стать старой большевичкой. А вот почему мама с такой светлой радостью вспоминает свои комсомольские годы, Галке понять еще трудно. Подумаешь, дело: пели песни, читали «Азбуку коммунизма», разгружали дрова, ходили на маевки, учились на рабфаках. А «комса», «шамовка», «бузотер» и иные подобные словечки, появлявшиеся на языке у матери, когда та углублялась в воспоминания, Галку только удивляли: разве так говорят?..

Теперь, возвращаясь домой, они шли мимо развалин прядильной, мимо сгоревшего клуба «Текстильщик». Тут даже и в жару людно. Иные из встречных останавливались, оглядывались. Может быть, облик этой полной, немолодой женщины в военной форме будил какие-то давние, полузабытые воспоминания. Но майор медицинской службы так мало походил на стройную ткачиху Татьяну Калинину, что прохожий, посмотрев им вслед, так ничего и не вспомнив, шел себе дальше по своим делам.

— Я вот, доченька, все думаю, как хорошо, что мне удалось тебя и всех вас повидать. В разгар войны — это такое счастье!.. Если бы еще хоть на минутку взглянуть на нашу Белочку. Как-то она там, что-то поделывает, моя хорошая?..