Борис Полевой - Глубокий тыл

Вообще в бургомистрате, который офицеры комендатуры звали между собой кунсткамерой, Владиславлев был диковинкой. Бургомистр, бывший гусарский офицер, работавший перед войной банщиком и промышлявший тайным винокурением, а за эти месяцы отрастивший усы и нозд-ревские курчавые бакенбарды, был Жене понятен. Растленный человечек, он тайком сводничал, поставляя девочек офицерам из (комендатуры, напившись, пел под гитару жестокие романсы и что-то там такое бормотал о великой трагедии русского царского офицерства. Таких врагов Женя не раз видела в кино. Советник по делам культуры тоже не представлял загадки. Последний отпрыск старинной дворянской фамилии, он когда-то слыл в Верхневоджске за безобидного чудака. Носил «чеховское» пенсне на темном шнурочке, демонстративно крестился на все церкви, как действующие, так и превращенные в музеи, дребезжащим тенорком подтягивал у клироса певчим. Лютый враг, двадцать пять лет скрывавшийся под личиной человека не от мира сего. Остальные деятели ржавского бургомистрата были и того проще: бывшие люди, пройдохи, спекулянты, типы с уголовным прошлым, выпущенные немцами из тюрьмы и выдававшие себя за жертв политических убеждений. Все это жалкое «содружество» обычно кишело в коридорах бургомистрата, болтало «о единой и неделимой», о вере и демократии и бойко поторговывало исподтишка патентами на магазины и ремесла, грабило оставленные квартиры, меняло рубли на оккупационные марки и, получая от всего этого немалый доход, потихоньку делилось с офицерами из комендатуры.

Ни в чем подобном инженер Владиславлев замечен не был. Работая с ним, Женя замечала, что он никогда не бранит вслух советскую власть, не клевещет на Красную Армию, брезгливо отодвигает газету «Глас России» всякий раз, когда она попадает к нему на стол. Но вот сейчас, когда советские войска снова начали наступление на Ржаву и прорвались к ее окраинам, когда вся «кунсткамера» в страхе перед возмездием разбежалась, один он остался на месте и продолжал работать, как хорошо налаженная машина. И девушке было ясно, что если на складах, на элеваторе, на железнодорожных путях и удается сейчас хоть как-нибудь возобновить погрузку эшелонов и автоколонн, вывозящих «трофеи», — это только благодаря ему, с помощью им придуманной шкалы продуктовых поощрений, которые сегодня комендант по его совету удвоил и даже утроил. Только эти подачки и могли заставить голодных, доведенных до крайности людей работать… Как Владиславлев, человек, пользовавшийся недавно на «Большевичке» неплохой репутацией, попал в «кунсткамеру»? Этот вопрос мучил Женю.

Впрочем, сегодня ей об этом некогда было думать. Сейчас, когда все взволнованы и напуганы, люди меньше остерегались, забывали обычные предосторожности. У девушки богатый улов. Нужно только запоминать номера эшелонов и колонн, названия грузов, точки формирований, маршруты и, запомнив, не перепутать. Это так важно! От цифр и названий пухла голова. Переводчица едва дождалась, пока короткая стрелка коснулась цифры «два» и по кабинету расплылся густой, благородный бас старинных часов. Оборвав перевод на полуфразе, девушка решительно поднялась.

— Вы даже сегодня точны, фрейлейн Марта, — устало усмехнулся Владиславлев, и от взгляда Жени не ускользнуло, что нервный тик заметно подергивает его веко.

— Немцы сильны своей организованностью, — важно произнесла она одну из любимых фраз коменданта и, убрав карандаши и блокнот в сумочку, чуть кивнув головой, направилась к двери.

Она уже была на пороге, когда ее просительно окликнули.

— Простите, фрейлейн, у меня маленькая, приватная просьба. Видите ли, мне теперь приносят обед сюда… Не могли бы вы купить для меня… бутылку этой вашей водки?

— Шнапс? Вот как? Странно! Все считают, что вы единственный непьющий человек в этом учреждении.

— Фрейлейн, очень прошу… Ради бога! Вот, пожалуйста, деньги.

Достав горсть смятых оккупационных марок, Владиславлев торопливо отсчитывал нужную сумму. Девушка не без злорадства наблюдала, как у этого, обычно такого хладнокровного человека дрожат белые, мягкие, похожие на женские, руки.

— Боюсь, господин подполковник будет сильно разочарован, — сказала она, равнодушно убирая деньги в сумочку.

— Ах, все равно, какое это сейчас имеет значение?

Снисходительно усмехнувшись, фрейлейн Марта удаляется…

Когда, пообедав, она выходит из комендантского ресторана, под мышкой у неё завернутая в газету бутылка. Она неторопливо смотрит на часы, и, увидев, что до начала работы еще есть время, решает пройтись. Гуляющей походкой она сворачивает в городской парк, совсем еще недавно тенистый и кудрявый, но заметно облысевший за год оккупации. Вот и сейчас несколько деревьев, срубленных осколками или поваленных взрывной волной, валяются поперек аллей, преграждая ей путь. Канонады почти не слышно, но в парке ни души. Девушка ускорила шаг. Вот она остановилась, опершись рукой об урну, доверху набитую мусором, который давно никто не вывозил, сняла туфельку и вытряхнула из нее песок. Кругом никого. Но если бы кто-нибудь и был и даже сидел на скамейке невдалеке, вряд ли бы он заметил, как она что-то вынула из урны и что-то сунула в мусор.

Снова обув туфлю, девушка той же гуляющей походкой продолжает путь и лишь у выхода из парка развертывает бумажку. На ней цифра «1», обведенная кружком. На мгновение Женя закрывает глаза и стоит, как бы остолбенев. Потом решительно встряхивает головой и идет дальше. «Сегодня в час ночи? Так скоро?» Губы начинают дрожать. Чувствуя это, она плотно смыкает их. Бледные, тонко очерченные, они сливаются в узкую прямую линию, и на лице появляется как раз то надменно-презрительное выражение, какое приличествует предстанительнице расы господ, находящейся на захваченной земле.

Для Ксении Степановны настали дни, когда ей начало казаться, что все часы в городе вдруг замедлили ход. От мужа пришло еще письмо, настоящее солдатское письмо, с треугольным штампом полевой почты и даже с вымаркой, сделанной военным цензором. Филипп извещал, что с группой партизан благополучно пробился через фронт и что при этом даже пострелять как следует не пришлось. А сейчас имеет он направление в некий город, название которого оказалось тщательно замазанным. Но слова о том, что надеется он повидаться с семьей, цензор оставил, и Ксения Степановна догадалась, какой это город, и даже поняла, куда лежит мужнин путь.

Он будет дома, ее Филипп, он, может, и сейчас в дороге! Мысли эти не покидали ее ни на фабрике, ни в госпитале, ни в часы занятий депутатскими делами, ни дома, куда она в иные дни приходила, лишь ночевать. Прядильщица повеселела. Она опять прикрепила на стене фотографию сына, но не ту, что, пройдя по газетам и журналам, стала для матери будто бы чужой, а другую, которую она, отклеив от старого фабричного пропуска, отдала увеличить. С нее глядел не русский богатырь и герой, а простой фабричный парнишка со стриженой головой, с простецким и хитроватым лицом.