Борис Полевой - Глубокий тыл

Давно уже ушли разговаривавшие. Руки у Анны окоченели, но она все держала их под краном, боясь выйти из-за перегородки или обратить на себя внимание.

Теперь вот она сидела перед чистым листом бумаги, раздумывая обо всем этом. «Тень от пылинки». Может ли она оставаться секретарем? Можно ли ей продолжать работать на фабрике, где она волей-неволей будет встречать этого человека? Вздохнув, она снова взялась за карандаш. «За отчетный период партком старался уделять внимание…»

— Строчишь, дочка?

— Мамаша?

Анна с облегчением оторвала глаза от опостылевшей бумаги. Тихо подходя к столу, Варвара Алексеевна с укоризной смотрела на штепсель отключенного телефона.

— Понятно… А я звоню, звоню — все занято… Ты чего же это от людей отключаешься?

— Да вот не ладится. Звонки, разговоры, а отчет…. — Анна с досадой показала на лист бумаги, на котором темнела единственная недопи-санная фраза. — Вот как с утра положила перед собой, так и лежит… Рвут на части.

— Такая уж твоя должность: всем нужна… Какой же секретарь парткома, если тебя люди в покое оставят?.. Ну, это ладно. А я вот зашла спросить, как ты поступишь, если на выборах твою кандидатуру в партком опять назовут?

Варвара Алексеевна села напротив Анны. Черные глаза требовательно смотрели на дочь.

— Я вас не… понимаю, мамаша, — с беспокойством в голосе ответила Анна, уже угадав, что и мать зашла неспроста.

— Врешь, понимаешь, — безжалостно произнесла Варвара Алексеевна. — И если бы ты у меня совета попросила, я б тебе ответила: подумай, дочка, хорошенько… Полюбили тебя люди, верно. И секретарь парткома из тебя вроде получается. Вот поэтому вдвойне с тебя спрос.

Варвара Алексеевна говорила, как всегда, прямо, резко. Взгляд ее был взыскателен, строг. Но где-то в глубине ее черных глаз, все еще сохранявших юношескую живость, Анна усмотрела не осуждение, а тревогу, даже печаль. Мать считала партийную работу превыше всякой другой. Старая большевичка больше, чем кто-нибудь в семье, гордится дочерью, избранной на такой пост. Но Анна знала и то, что нет на фабрике-человека, который умел бы так чувствовать биение сердца коллектива, как эта старая ткачиха.

— Я думаю об этом, мамаша, — тихо ответила дочь.

Варвара Алексеевна обошла стол, обняла Анну, прижала к себе ее голову. Молодые глаза, жившие как бы отдельно от старушечьего лица, уже и не старались прятать грусть…

— Было у вас что с ним? — тихо спросила Варвара Алексеевна.

Анна вся встрепенулась.

— Да нет же, нет! — страстно выкрикнула она, потом разом поникла, прижалась к матери, заговорила почти шепотом: — До той ночи я мало о нем и думала; жаль было его, и все. Хороший человек, а жизнь вся смятая, такой сильный, а беспомощен, как ребенок… И говорить с ним люблю: все с полуслова понимает, чуткий, добрый… А вот теперь, после того, из ума он не идет… Увижу его хоть издали или голос его услышу… А, да что там толковать, мамаша, родная, если бы все по-другому!..

Анна, как в детстве, прижималась к матери… Шепот ее был еле слышен. Вдруг она почувствовала, как что-то теплое капнуло ей на шею. Вздрогнула. Разом выпрямилась. Гордо посмотрела на старуху.

— Вы меня, мамаша, не жалейте… Мне и вашей жалости не нужно… И если хотите, я уже решила: здесь мне не быть… Не могу. Нельзя. Понятно?

Варвара Алексеевна стояла теперь, отвернувшись, сосредоточенно глядя в пустой угол кабинета, где не было ничего примечательного. Потом, не таясь, утерла глаза концом косынки и, вздохнув, сказала совсем по-старушечьи:

— Так я и знала…

— Что? Что вы знали? — встревоженно спросила дочь.

— А то, что неспроста моя Анна голову склонила. Не было б ничего на сердце, стукнула б ты кулаком по столу: хватит, кончайте болтовню!.. Ну что ж, вот и не зря, выходит, поговорили. — И, видимо, для того, чтобы показать, что к этой теме возвращаться больше не нужно, вдруг озабоченно сказала: — С Прасковьей нашей беда какая-то случилась… Не слыхала?… Девчата в госпитале дежурили, говорят, лежит, плохо ей… Собралась было я к ней, да не любит она меня, грешницу. Может, ты навестишь, а? Или вместе сходим?

Вздохнув с облегчением, Анна быстро сложила листки незаконченного отчета и торопливо заперла их в сейф.

— Хорошо! Сейчас и двинемся… А что с ней такое?

Сводки Советского информбюро в последние дни сообщали о том, что севернее и северо-восточнее города Ржавы части Красной Армии ведут наступательные бои большого масштаба. Верхневолжцы знали об этом не только по сводкам, а еще и по тому, что к ним, в тыл, потянулись санитарные поезда и самолеты. В короткое время госпитали оказались переполненными. Медицинский персонал сбивался с ног. Раненых поступало так много, что запасы консервированной крови быстро иссякли.

По фабрикам был брошен клич, разлетевшийся потом по всему городу: дадим кровь раненым воинам! Донорские пункты работали день и ночь. Самолеты привозили консервированную кровь из других городов области. И все-таки порой ее недоставало. Не оказалось ее в нужный момент и в знакомом нам госпитале, когда с аэродрома доставили сразу шестерых раненых. Дежурный врач, обзванивая все другие госпитали и больницы города, охрип у телефона. Отовсюду отвечали: нет. Он уже совсем отчаялся, когда к нему подошла перевязочная сестра Прасковья Калинина.

— В чем дело? — сказала она. — Возьмите: мою. Я универсальный донор. Моя кровь годится для всех.

Врач благодарно посмотрел усталыми глазами на перевязочную сестру и, полагаясь на ее опыт, даже не спросил, когда у нее брали кровь в последний раз. Взяли максимально возможную норму. Сестра спокойно перенесла всю процедуру, но потом, вдруг побледнев, сослалась на усталость и попросила разрешения ненадолго прилечь на кушетку. Разбудили ее через несколько часов. За это время персонал сменился, но в госпитале царила та же суета. Принимали новую партию. Ставить койки было уже некуда. Для них и освобождали сестринскую комнату, где на кушетке спала Прасковья Калинина. Она быстро поднялась, одернула смявшийся халат, послюнив пальцы, протерла глаза и подошла к зеркалу поправить волосы. Но тут руки у нее опустились, и она пошатнулась; лицо было белее косынки, родинка на нем темнели, как угольки. В ушах звенело. Перед глазами, как стая комаров в погожий вечер, толклись рои темных точек. Прасковья знала, что это такое: несколько дней назад, в такую же горячку, она отдала уже много крови. Теперь, не выждав положенного срока, отдала кровь снова, и вот результат.

Но унывать было не в правилах сестры Калининой. Пока вносили койки, она достала пудреницу, губную помаду и быстренько произвела, как она выражалась, «космический ремонт». Потом, надев офицерский плащ и разбросав по плечам накрахмаленные крылья своей необыкновенной косынки, она двинулась домой. По коридору взволнованно металась хирургическая сестра другой смены. Она останавливала всех подряд: врачей, санитаров, уборщиц.