Борис Полевой - Глубокий тыл

Сестра Калинина старалась идти бодро, чтобы кто-нибудь из мужчин, спаси бог, не заметил, что она «как тюфяк с соломой». Но когда сестра остановила и ее, вновь ощутила она прохладную пустоту во всем, теле, и рои черных точек опять затолклись перед глазами.

— Ради бога, какая у вас группа?

— Ну, первая, в чем дело? — ответила Калинина, стараясь говорить как можно тверже.

— Панечка, золотце, молоденький паренек умирает, совсем мальчик… У меня сын такой — Волька… Будь у меня подходящая группа, разве б я… Он летчик, выпрыгнул из горящего самолета, а эти изверги его на парашюте подстрелили… Солнышко, миленькая! Ну же… Пульса почти нет.

— Летчик?

— Ну да, конечно!

И Прасковья Калинина вдруг сказала:

— Ладно. Только поддержите меня, Верочка..-Голову что-то спросонок кружит.

Вся просияв, сестра подхватила Прасковью за талию. Раненый лежал на столе в операционной. Хирург в белой маске, в шапочке, выставив вперед оттопыренные пальцы, стоял возле.

— Слава богу, на счастье, у Калининой первая группа! — суетливо бормотала хирургическая сестра, отводя Прасковью в сторону, где были приготовлены приборы. — Нет, нет, милая, почему правую? Левую давайте, правой вам работать.

— Я левша, — чуть слышно соврала Прасковья, инстинктивно прижимая к себе левую, руку, где еще сохранился свежий след иглы, смазанный йодом. Все перед ней плыло. Привычный запах эфира и хлороформа вызывал тошноту.

— А я и не знала, что вы, Паня, такая нервная, — болтала хирургическая сестра, следя за тем, как кровь медленно течет в колбу.

Чтобы не упасть, Прасковья неотрывно смотрела на белое мальчишеское лицо лежавшего на столе, смотрела и думала, что, может быть, так вот и ее Николай лежит где-нибудь, неподвижный, сомкнув синие вздрагивающие веки, и какая-то другая, незнакомая советская женщина отдает ему свою кровь.

— У вас, видимо, упадок сил: уж очень медленно течет, — удивлялась хирургическая сестра.

Слова ее еле-еле долетели до сознания Прасковьи. Чтобы не разоблачить себя, надо было ответить, и она прошептала ярко накрашенными губами:

— Да, да, поздно засиделась вчера тут со знакомыми офицерами. Совсем не выспалась…

— А я удивляюсь: такая цветущая женщина, вашему румянцу все завидуют… Ой, что с вами?

Сестра Калинина медленно, будто у нее таяли ноги, опускалась на пол.

— Чепуха, бабий обморок! Отлежится! — резко сказал хирург. — Сколько взяли? Двести?.. Маловато. Ну, вводите, вводите быстрей!.. Эй, кто-нибудь, дайте донору понюхать нашатыря!

Прасковья Калинина без сознания сидела на полу, приложив голову к холодной кафельной стене. Она пришла в себя лишь после того как ее вынесли из операционной и положили на кушетку. Только тут все обнаружилось.

Теперь Прасковья Калинина находилась в одной из палат, в уголке у окна, отгороженная от остальных ширмой. Лицо ее было так бледно, что сливалось с миткалем подушки, а апельсинного цвета волосы, к которым у корешков уже вернулся естественный цвет, лежали как бы сами по себе и будто бы не имели никакого отношения к бледной, тихой женщине, почти девочке, с усталыми зелеными глазами.

Когда тайна неожиданного обморока открылась, всех поразило, как просто, спасая жизнь неизвестному юноше, сестра Калинина поставила на карту свою. Хирург, который даже не подошел к ней, когда она упала, сам носился на санитарной машине по городу, добывая кровь уже для нее. И когда поздно вечером Варвара Алексеевна с Анной вошли в знакомый подъезд «своего госпиталя», они, толком еще не зная, что случилось, сразу ощутили необычность происшествия.

— Как тут Прасковья Власовна? — спросила Варвара Алексеевна гардеробщицу, подававшую ей халат.

У этой женщины было прозвище «Совинформ-бюро», и дано оно было за исключительную способность быстро распространять госпитальные новости. Сколько раз именно из этого источника Варвара Алексеевна дочерпывала самую нерадостную информацию о невестке! На этот раз «Совинформбюро» только озабоченно вздохнула:

— Пульс плох… Из мединститута профессора привозили… Консилиум был. А она лежит вся белая-белая и тихая, будто голубка… Все на цыпочках ходят.

Дежурный врач колебался, допустить ли родственников.

— Назначен полный покой… Ах, Варвара Алексеевна, кто бы мог подумать! Обманула опытнейшую сестру… Слышали? Комиссар части, откуда этот летчик, телеграмму ей по военному проводу отстукал.

К койке больной подходили на цыпочках.

— Здравствуй, Паня, — нерешительно произнесла Варвара Алексеевна.

Больная с трудом разомкнула посиневшие веки.

— Здравствуйте, — сказала она еле слышно, увидев склонившиеся к ней знакомые лица. — Вот опять… начудила… Снова вам, мамаша… беспокойство…

— Ну что ты, что ты, Панюшка, какое там беспокойство! — смущенно заговорила, было старуха.

— Как ты себя сейчас чувствуешь? — перебила ее Анна.

Больная слабо поерзала головой на подушке.

— Ничего… Лучше… Коля весточку дал: перебазируются к Ржаве… Может, пишет, буду… на денек… Вот уж… некстати. Вы не пишите… ему…

— Да как же это ты так решилась? — вырвалось у Варвары Алексеевны.

Округлившиеся зеленоватые глаза посмотрели на нее из глубоко запавших, потемневших глазниц, и на миг, как показалось Анне, мелькнуло в них озорное, «козье» выражение.

— Так уж… Мальчишечку жалко стало… Красивенький такой… мальчишечка… — Но тут же глаза устало закрылись. — Извините… Трудно мне…

Всем стало неловко. Врач из-за ширмы делал знаки: пора, кончайте разговор. Варвара Алексеевна наклонилась, поцеловала бледный, холодный лоб снохи, поправила на ней одеяло и на цыпочках вышла в коридор. Тут старуха остановила врача и вопросительно посмотрела на него.

— Была плоха… Сейчас лучше… Делаем все возможное, — ответил тот.

На обратном пути от госпиталя до трамвая мать и дочь не обменялись ни словом. Каждая думала о своем, тревожном, запутанном, невеселом.

Часы пробили… тринадцать.

— То есть как это тринадцать? Почему тринадцать? Что за чушь? — спросил себя вслух Олег Игоревич Владиславлев и, мучительно наморщив лоб, посмотрел на расплывающийся циферблат.

Маятник покачивался с солидной неторопливостью. В воздухе еще жил мелодичный вибрирующий звук последнего удара.

«Просто с непривычки, нельзя столько пить, друг мой, дипломированный инженер». Четко, как удары маятника, звучат в коридоре шаги внутреннего часового: пять шагов — поворот, еще пять — снова поворот… Может быть, от неестественной методичности этих повторяющихся звуков так противно кружит голову, и все, что есть в кабинете: стол, кресла, часы, большая, вся исчерченная карта путей железнодорожного узла на стене, — все это раскачивается. «Дрянь какую-то в этот шнапс, наверное, подмешивают, чтобы люди переставали соображать».