Иван Щеголихин - Снега метельные

— Што твой шашлык. Помрет к вешеру.

Женя метнулась к старику, угрожающе зашептала и, подталкивая в спину, выпроводила его в палату. Солдат не пошевелился, все смотрел в окно неподвижным взгля­дом. Он был совсем молодой, черноглазый, смуглый.

Быстро вошел Леонид Петрович, он всегда так вхо­дил, даже как будто легким ветром сопровождалось его появление, мельком глянул на солдата. Тот уже начал постанывать, протяжно, с безразличным мычанием. Двое его товарищей стояли словно в карауле по обе­им сторонам стула, уставились на хирурга в ожидании команды. Он подал им знак следовать за ним в ордина­торскую. Женя осталась возле пострадавшего.

— Спасти можно только пересадкой здоровой кожи от здоровых людей,— сказал хирург солдатам.

— А сколько человек надо? Одного? Двух? Если что, мы готовы.

— Чем больше, тем лучше,— Грачев говорил отры­висто, словно командовал.— Отправляйтесь, скажите: нужны добровольцы. Только поскорее. Он может погиб­нуть.

Солдаты бросились на улицу. За стеной взвыл мотор, и вскоре шум его затих в отдалении.

Больной стонал все громче и громче, уже вся больни­ца слышала его стоны. Женя сказала Леониду Петрови­чу, сначала он был весел и даже пытался шутить.

— Эйфория,— пояснил хирург.— Плохой признак. Часто при тяжелой травме бывает сильное возбуждение, а потом шок.

Эйфория... Нечто коварное, возможно, смертельное.

Женя не пошла домой, хотя дежурство ее закончилось, и на смену уже пришла Галя.

Все ответственные операции Грачев делал с Женей. Сейчас она поставила кипятить большой стерилизатор с инструментами и присела отдохнуть на кушетку перед долгой операцией.

Послышался душераздирающий крик на всю больни­цу и, наверное, на весь поселок,— это Галя с санитарка­ми пытались снять с обожженного остатки одежды.

Стерилизатор зашумел, инструменты легонько шевель­нулись в нем, и вскоре забарабанили по металлическому дну. Через 40 минут можно начинать операцию. Если, разумеется, найдутся добровольцы.

Леонид Петрович в халате с высоко закатанными рукавами ходил по коридору. Ему уже пора бы мыть руки и одеваться в стерильное. Но он пока не торопится, пока подстриг и без того короткие ногти, и всё. Ходит, все хо­дит по короткому коридорчику, зайдет к обожженному, даст указание и снова выходит, снова взад-вперед по ко­роткому коридорчику.

Ждёт.

Другого средства лечения нет.

Верит ли он, что добровольцы будут?

Женя несколько раз выбегала на крыльцо. Поселок давно проснулся, начался обычный трудовой день. Люди шли на работу, здороваясь друг с другом бодрыми утрен­ними голосами. Никому нет дела до больничной беспо­койной жизни, и, в общем-то, правильно, незачем портить настроение всему поселку. Натужно воя, потряхивая тя­желыми кузовами, прошли машины с пшеницей. Все ве­зут, везут...

Появилась Ирина Михайловна, чуть заспанная, с припухшими веками и оттого еще более милая. Легкая тень скользнула по ее лицу, когда она услышала стоны.

Леонид Петрович встретил жену у входа, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал как будто еще более уверенным, чем был минуту назад, еще более собранным.

— Что там?— негромко спросила Ирина Михайловна.

— Ожог. Парень спасал хлеб. Я не успел узнать под­робности, но сейчас не в них дело. Необходима пересадка кожи. Солдаты поехали. Но... вдруг начальство не разре­шит. Армия есть армия. Что тогда будем делать?

— Обратимся в райком комсомола,— сказала Ирина Михайловна.

— Ах да, действительно, я совсем забыл! Они же всегда выручат.

Грачев погладил обнаженные руки жены. Женя дога­дывалась, какие у нее, должно быть, чудесные руки, в жару, как мрамор, холодные, а в холод горячие, как... сердце.

— Инструменты готовы?— спросил хирург, оборачи­ваясь к Жене, но не поднимая глаз.

Девушка побежала в операционную.

Оттуда, из-за стекол операционной, она и услышала прерывистые гудки автомашины возле больницы и первой выбежала на зов.

У крыльца, выпрыгивая из машины, выстраивались солдаты.

— Р-рав-вняйсь! Смир-рна-а!—залихватски пропел сержант в замасленной гимнастерке и в пилотке, сдвину­той на ухо.— Товарищ медсестра! Первый взвод третьей роты гвардейского полка прибыл для сдачи кожи. Докладывает сержант Петров!

Слушая «...прибыли для сдачи кожи», Женя сдавлен­но рассмеялась, открыто рассмеяться ей по­мешали слезы, но она их все-таки скрыла.

Солдаты мгновенно заполнили тесный вестибюльчик. Минуты две-три они уважительно молчали, потом за­гомонили.

Хирург приказал всем вымыться в маленькой баньке «Заготзерна». Женя выдала сержанту три больших куска мыла и успела заметить, как он тут же крепкой ниткой по-солдатски споро распилил мыло на ломтики.

Прошлой ночью солдат Малинка вел автоколонну с пшеницей. Вечерок он провел у московских студенток и сейчас ехал в самом веселом расположении духа. Из­редка Малинка оглядывался назад, на яркие снопы лу­чей, соединявшие машину с машиной словно буксиром.

Девчонки-москвички ему понравились. Он познако­мился с ними неделю назад, а вчера получил приглаше­ние на день рождения одной из них. Девушки были из какого-то неавторитетного института, вроде рыбного, в котором ребят раз-два и обчелся, да и те ни рыба ни мясо. Малинка — симпатичный парень, простяга, шутник, стал душой этой студенческой компании, его приглашали чуть ли не каждый вечер. Так и на этот раз. Имениннице он принес в подарок чистенький блокнот в коричневом дерматиновом переплете. Малинка хранил этот блокнот запакованным в несколько слоев газеты, чтобы не запач­кать, всё ждал случая записать лирические песни, их пели вне строя друзья-солдаты, а также стихи Сергея Есенина. Он берег дорогой блокнот для себя, но, когда пригласили на день рождения, он понес его в пода­рок. Вечер прошел очень весело, много говорили, пели «Подмосковные вечера» и вообще сошлись, что называется, душа в душу.

Малинка и сейчас за рулем тянул вполголоса мело­дию, думал о девушках, о гражданской жизни, она снова ждет его через год, и лениво посматривал на доро­гу, где приходилось ездить уже не один раз.

Малинка не курил, но представлял, конечно, как это делается. Очень просто закурить за баранкой, с удоволь­ствием затянуться, кто в этом понимает толк, разок-другой-третий, а затем бросить сигарету. Куда бросить? Ну не на пол же, не в кабине же ее оставлять, бросить в сторону, вон выбросить... И вот уже горит у дороги пшеница.

Малинка ясно видит — и впрямь горит, именно от са­мой дороги полукругом разгорается пламя с острыми языками, и уже охватило довольно большую площадь. Сейчас огонь пойдет, как волна под ветром, всё дальше от дороги, всё гуще дымясь алыми клубами и разбушует­ся степной пожар, не остановишь ничем, а ведь это не просто степной пожар — это хлеб горит...