Иван Щеголихин - Снега метельные

— Гуляю, теть Маша, я ведь незамужняя.

— А что тебе, ночь проспишь — и замужем.

— Нет, теть Маша, сейчас я стала принципиальная. Пока не захомутаю, о ком мечтаю, не буду больше на ме­лочи размениваться.

Танька смотрела прямо на Женю и — видно было — говорила именно для нее. Смотрела дерзко, вызывающе, словно пришла поссориться. Но из-за чего, спрашива­ется?

— Теть Маша, вы мне книжку обещали. Про красное и черное. Забыла название.

Марья Абрамовна поднялась, молча пошла в вагон­чик. Лесенка под ее ногами вздрагивала. Как только она скрылась за дверью, Танька стремительно подсела к Же­не на ту же ступеньку. Была она в легком сарафанчике с глубокими вырезами на спине и спереди, так что видне­лось начало смуглых грудей, загорелая до черноты; ши­рокоскулая, похожая на мулатку. Пахло от нее горькова­тым запахом знойной степи, пряной пшеничной пылью. Черные с ясными белками живые глаза ее сверкали задиристо, но и вместе с тем была во всем облике Таньки неожиданная приветливость. Женя на всякий случай на­сторожилась, решив быть ко всему готовой. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, Танька с явным превосходством, нагловато, по праву здешнего жителя, а Женя с упорством слабого, но упрямого существа собравшего остатки мужества (позже она со сме­хом – думала: как две молодые кошки!).

Танька, понимая, что времени терять нельзя, повариха выйдет с минуты на минуту, заговорила первой:

— Хлынова ждешь? Понятно. Мужчина через два «ща». Поцелует – умрешь, сама пробовала.

Она улыбнулась, прищурив шальные глаза. Зубы у нее оказались молочно-белые, ровные, и вообще вся она почему-то, несмотря на развязность и прочее, показалась Жене сильно привлекательной, женственной, загадочной.

Женя усмехнулась:

— Не умру, выносливая!

Кровь прилила к ее лицу. И не оттого, что ответила неприлично, а наоборот, от собственной смелости и на­ходчивости, получилось как раз в духе Таньки Звон, от­билась ее же оружием. Иначе ведь нельзя, не обойтись в таком случае благородным молчанием.

— Такая молодая, а уже развратная!— наигранно удивилась Танька!— Ну, надо же! И как тебе маму свою не жалко! У тебя есть мама? Или ты беспризорница?— издевалась она.

Если бы не вышла Марья Абрамовна, неизвестно, чем бы продолжился их разговор. Скорее всего, Женя не ста­ла бы отвечать. Много чести, все равно, что из пушки по воробьям. Она уже пожалела, что ответила в первый раз, поддержала недостойный разговор.

— Таня, возьми,— недовольно сказала повариха, ви­димо, догадываясь, о чем тут у них шла речь.

Танька, не вставая, взяла книжку через плечо, посмот­рела равнодушно на обложку, не торопясь, пролистала, захлопнула и так же через плечо подала обратно.

— Не та, теть Маша, эту я читала, Ладно, спасибо за заботу, пойду, подожду, когда Сергей вернется.

— А где он?

— Тихоходом занялся. Слава-то даром не дается.

— Ладно, иди, иди, бедовая, спать ложись, вставать рано,— проводила ее Марья Абрамовна ворчливо, но без злости, скорее для вида.

Танька молча поднялась и молча отошла. Жени для нее как будто и не существовало. А Марья Абрамовна затянула все ту же грустную, задумчивую мелодию без слов. Женя поняла, что женщина поет, когда расстроена.

Через минуту ее заглушил сильный Танькнн голос: «Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идёт...»

Пела она раздольно, без грусти, как-то по-цыгански лихо, забубенно.

А женщина переживала. О ком, о сыне она думала?

— А что значит тихоходом занялся?— спросила Женя.

— Техническим уходом. Техуходом,— не сразу отве­тила Марья Абрамовна, продолжая рассеянно тянуть свою мелодию. Потом оборвала, словно пришла в себя, и сказала убежденно: — А ведь всё Ткач. И гектары ему, и любовь. Перед уборочной каждую бригаду формирует не просто так, тяп-ляп, а с умыслом — половину ребят, половину девчат. Чтобы веселее работалось... Ну, идемте в вагончик, я постелю вам.

И как ни отказывалась Женя, повариха достала из своего чемодана чистые простыни и постелила Жене на нижней полке, напротив себя. А, постелив, перешла по-матерински на ты:

— Ложись, милая, а то уже и до утра недолго.

Женя легла, все еще не расставаясь с мыслью, где все-таки пропадает Ирина Михайловна и не поднять ли тревогу по этому поводу. Но едва коснулась подушки, перед глазами одна за другой плавно пошли картины дня: желтое поле, синее небо, плывущие по земле тени от облаков, воробьи, ливнем падающие на зерно, рассыпан­ное по дороге, и опять руки, руки... И Женя сразу уснула, в последнее мгновение испугавшись, что это не сон, а об­морок.

Она не видела, как Марья Абрамовна осторожно под­няла с табуретки ее пропыленный халат и понесла на кухню — состирнуть наспех в мыльном растворе.

На другой день к вечеру, когда стали собираться в Камышный, Ирина Михайловна спохватилась:

— Чуть не забыла! Я же тебе газету нашла про того самого Хлынова, о нём тебе секретарь райкома го­ворил:

— Да зачем он мне?— обиженно отозвалась Женя.— Значит, я плохая медсестра, если все вы хотите меня в корреспондента переделать.

Ирина Михайловна рассмеялась:

— Да нет же! Посмотри, какой снимок хороший.— Она развернула газету, полюбовалась фотографией не­долго и посоветовала:

— Возьми, спрячь, пригодится когда-нибудь.

Однако посоветовала она несколько странным голо­сом, скорее попросила взять и спрятать, и Женя невольно подчинилась ее просьбе, взяла газету, развернула — что же он собой представляет хотя бы внешне, этот самый герой через два «ща».

Со снимка смотрело на нее задорное улыбающееся лицо, смелое, дерзкое, открытое, действительно, такому сам чёрт не брат. Флотская, с маленьким козырьком фу­ражка сдвинута на затылок. Сверху набрано крупным шрифтом: «Хлынов — семьдесят гектаров!»

Женя поджала губы, медленно, словно выжидая, не одумается ли Ирина Михайловна, сложила газету, вы­ровняла уголки и осторожно, чтобы не помять, втиснула се в сумку с красным крестом

Небывалый урожай смутил многих в дни уборочной, он нарушил все прежние нормы и представления. Самые радужные мечты о целинном хлебе казались теперь не­смелыми, робкими — хлеб, что называется, шел лавиной. И обнаружилось, что к встрече его героические целинни­ки не подготовились. Вспахали, посеяли, взрастили,— но куда теперь девать его?

По сто тысяч центнеров зерна скапливалось на токах. В критической ситуации проверялись характер, выдерж­ка, сообразительность руководителей хозяйств. Всего хва­тало — энергии, энтузиазма, отваги, находчивости,— не хватало автомашин. Вывозка зерна на элеваторы и хле­боприемные пункты вызывала простой комбайнов, затя­гивала уборку. Плохо, когда хлеб не скошен, ну а хорошо ли, когда он скошен да ссыпан под открытым небом на току под дожди и снег на погибель?