Иван Щеголихин - Снега метельные

Неподалеку лаково мерцали темные стекла вагончи­кА. Сизые стены его совсем потемнели в сумерках, и сей­час четкий прямоугольный силуэт врезывался в звездное вечернее небо, как памятник.

Женя догадывалась, сколько чудесных истории было рассказано в таких вот вагончиках в непогоду, когда не выйдешь на работу, или ночью, или в час отдыха, сколь­ко всяких разных чувств и настроений перенесено и пере­жито в них за эти целинные годы! Жили в таких вот полевых вагончиках и раньше, но, кажется, только на це­лине обнаружились подлинные их достоинства, когда приходилось размещать в вагончике и больницу, и ро­дильный дом, и пекарню, и баню, не говоря уже о про­стом жилье. И где бы ни увидел теперь сизый вагончик на чугунных плоских колесах: в городе, на стройке, в тайге, в пустыне, в горах — непременно припомнится це­лина...

Чуть в сторонке светлели две палатки — летом в ва­гончике жарко,— и там негромко гомонили ребята и де­вушки, вернувшиеся со смены.

Стало холоднее, дохнуло ночной прохладой с полей. Повариха вымыла котлы, раскатала рукава кофточки, время от времени посматривая на Женю, поправила ле­гонько волосы и крикнула в сторону палаток неожиданно тонким голосом:

— Девчонки, Танька не пришла?

Как будто Женя у нее не про Хлынова спрашивала, а про какую-то Таньку.

— Не-ет, Марь Абрамна, не-ет!..

Женщина вздохнула, опять стала поправлять волосы, высоко поднимая светлые, незагорелые локти.

— А чего вы одна сидите?— спросила повариха.— Шли бы к ним.

— Жду,— отозвалась Женя.

— А он всегда на загонке дольше других задержива­ется. То ли на загонке, то ли еще где,— озабоченно про­говорила женщина.

— Да нет, я Ирину Михайловну жду,— уточнила Женя.

— А вы проходите сюда, посидим вместе, подождем,— позвала ее Марья Абрамовна к вагончику.

Женя подошла к поварихе, стала пристраиваться на ступеньки, сработанные, судя по светлым невыгоревшим доскам, недавно, к началу уборки.

— Если негде, у меня переночуете,— просто сказала повариха.

— Хорошо, спасибо.

Они помолчали. Жене неловко было молчать, надо было говорить хоть о чем-нибудь в ответ на любезность.

— А знаете, между прочим, в соседнем совхозе в один день вышла из строя бригада в двенадцать человек,— сказала она.

— Да?— рассеянно отозвалась повариха.— С чего это они?

— Пищевое отравление. Всех увезли в райбольницу. Директор совхоза волосы на себе рвал: самый разгар уборки, а людей нет, техника стоит. Представляете, це­лая бригада!— говорила Женя озадаченно, стремясь про­извести как можно большее впечатление.

— Да, плохо дело,— отозвалась Марья Абрамовна. Несмотря на красноречивый пример, повариха, как показалось Жене, не особенно испугалась, во всяком слу­чае, не бросилась тут же перемывать котел заново во из­бежание пищевого отравления, и на впечатлительность Жени смотрит снисходительно, уверенная, что у нее на кухне ничего подобного не случится.

У палатки зажгли «летучую мышь», заколыхались по стану огромные нечеткие тени. Повариха выждала, когда там на мгновение утихли голоса, и позвала с прежним беспокойством:

— Та-аня-а!

У фонаря прислушались.

— Таньки Звон до сих пор нет?— спросила женщина.

— Не-ет,— ответили ей беспечно.

Потом что-то сказали вполголоса, и все сдержанно, прячась от поварихи, рассмеялись. Побаивались ее все-таки, как самую старшую, стеснялись. Жене показалось, что сболтнули что-то, связанное с Хлыновым. Марья Аб­рамовна неожиданно запела, тихо и заунывно, совсем без слов, совершенно отключенно, забыв про Женю и, каза­лось, про весь белый свет. Танька эта самая, наверное, дочь ее. Нет, не дочь, вряд ли, но чем-то определенно близка этой женщине. И бродит, непутевая, где-то по полю и определенно с Хлыновым, иначе не стали бы сме­яться ребята возле фонаря. Дети всегда смеются над бес­покойством и тревогами старших...

— А что, Хлынов на самом деле лучше всех работа­ет?— спросила Женя открыто недоверчиво. Ей почему-то казалось, что повариха имеет все основания относиться к Хлынову неприязненно, не по трудовым, а по каким-то другим соображениям, а Жене еще захотелось усомнить­ся и в его трудовых успехах.

— Хлынов-то?— как бы опомнившись, переспросила повариха.— Сергей — парень серьезный.

–– А-а,_– тотчас поправилась Женя, дескать, буду те­перь знать и не стану задавать глупых вопросов.

Приехал горючевоз, говорливый, должно быть, слегка выпивший старик, начал балагурить с девушками, выкрикивать-покрикивать:

— Эй, девчоночки, с кем бы под сосёночку!

Ребята загоготали, а чей-то разбитной, охальный де­вичий голос отозвался:

— Старый конь, лежал бы на печке, пятки грел!

— Хе-хе!— воскликнул горючевоз.— Старый конь бо­розды не портит!

— Хе-хе!— передразнил его тот же охальный голос.— Ляжет в борозду и спит!..

— Танька пришла,— облегченно сказала Марья Аб­рамовна и вздохнула, будто гора с плеч.

— Это самая Танька Звон?— осторожно спросила Женя, стараясь скрыть свою мгновенно возникшую неприязнь к этой уж очень развязной, непристойной, судя по голосу, девушке.

Марья Абрамовна молча кивнула.

— Она имеет к вам какое-то отношение?— продолжа­ла Женя.— Как будто она ваша дочь или, по меньшей мере, родственница.

— Заметно?— усмехнулась Марья Абрамовна.

— Вы беспокоились о ней, звали несколько раз...

— Самой-то невдомек. А со стороны видней, это вер­но.— Помолчала и, словно в оправдание, добавила:—Да все они тут дети мои. Кормишь, поишь, знаешь каждого не один день.— И еще помолчав, спросила:— А что?

— Да так...— неопределенно ответила Женя, не зная, к чему следует отнести это подозрительное «а что?».— Просто голос у вас такой, материнский...

Все-таки Марья Абрамовна не зря насторожилась, Женя не могла скрыть своего недоумения здешней жизнью, а точнее сказать, здешними нравами. А может быть, здесь так принято, хочешь–не хочешь, а приходится привыкать к соленым полевым шуточкам. Не легко, на­верное, здесь Марье Абрамовне, у нее лицо такое хоро­шее, доброе.

— Здесь вообще вольно себя ведут, да?—неловко спросила Женя.— Говорят, с давних пор на пашне... сво­бодная любовь?

— Говорят...— женщина вздохнула.— А я ведь не знаю, как на пашне прежде было, я сюда из Москвы при­ехала. Одна я... Муж на фронте погиб, а сын на целине. В марте, по первой весне, в пятьдесят четвертом трактор повел через Тобол... Сейчас там граненый камень стоит, дети цветы на могилу носят... А я как приехала хоронить, так и осталась здесь до своего часа.

Подошла девушка, невысокая, но удивительно строй­ная и гибкая, с длинной, красивой шеей.

— Теть Маша, вы меня звали?— спросила она, и Же­ня по голосу узнала Таньку Звон.

— Звала,— с напускной, как подумалось Жене, стро­гостью ответила повариха.— Где так долго пропадаешь?