Иван Щеголихин - Снега метельные

— В прошлый раз я был пьян. И вообще дурак. А сейчас, Танька, я открыл закон. Все глупости в жизни происходят от того, что совесть у одних есть, а у других ее нет. Разнотык получается, непримиримое противоре­чие. Открыл я, можно сказать, закон совести, тебе по­нятно?

Она долго молчала.

— Понятно... Я тоже закон открыла. Для себя. На Колыму мне надо ехать. Там, говорят, женщин недобор. Кому-нибудь еще понравлюсь.

— Эх, Танька, Танька, и жалко тебя, и зло берет. А я не могу, Танька, я не хочу — и крышка. Я другую люблю, хочешь верь, хочешь нет.

Она отодвинулась, независимо легла на спину, зало­жила руки за голову. Долго смотрела на темное небо и, наконец, прежним забубённым и хамовнтым голосом проговорила:

–– А ведь мне чужие мужья говорили, что одно другому не мешает.– И молча уставилась в небо немигающими глазами, в них мерцала темнота ночи. Потом обронила обижен­но, мстительно: – Ты просто валенок сибирский, вот и выдумываешь законы.

Надо было урезонить ее и спать.

— Интересно, какой я у тебя по счету?

— Скажу — обидишься.

— Не обижусь. Я арифметику с детства люблю.

Танька помолчала. Она не думала отвечать на глупый вопрос, но волей-неволей вспомнила главного механика, он встречал их эшелон на станции и сразу посадил Таньку в кабинку к себе, и потом она жила в его квар­тире, пока не приехала у того жена с ребенком. Вспом­нила завклубом, с ним вместе пели зимой в самодея­тельности, и еще вспомнила бесшабашно-веселого, всегда пьяненького, молодого, но уже лысого журналиста, который прожил в поселке полмесяца лишних из-за нее, Таньке пришлось самой его выпроваживать... Вздохнула и сказала:

— Все равно ты у меня самый первый.

Он не отозвался, не слышал уже, спал. Таньке стало обидно, и она заплакала тихо, без содрогания, боясь разбудить спящего.

Почему ей всю жизнь не везло? Почему у других то же самое называют любовью, дружбой, а у нее обязатель­но связью или блудом? Впрочем, наверное, не было у нее любви, это правда, ни один чистый парень не просил ее выйти за него замуж. Еще в Риге одна старшая Танькина подруга любила повторять, клоня голову к плечу и щу­рясь от сигаретного дыма:

— Теперь мужчина не тот пошел. Раньше хоть и врал, но с первой встречи обещал жениться. А сейчас все честные, все предусмотрительные.Не успеет познако­миться, сразу предупреждает, чтобы, мол, без последст­вий, жениться не собираюсь...

Танька прерывисто вздохнула, расправила телогрейку, накрыла ею Сергея с головой, сама накрылась и сразу уснула.

Когда проснулись, было почти светло, снежно-светло и мглисто. Поле было седое, стоял мороз. Сергей вско­чил первым, мгновение что-то соображал, потом ринулся к мотору, нашарил головку блока.

— Разморозило!— бешено заорал он.— Беги к свое­му! Воду не спустили!..

Танька, еще не успев очнуться после сна, побежала к своему комбайну, спотыкаясь, оскальзываясь на снегу, добежала, чем-то звучно загремела и побежала обратно. Она торопилась, как будто можно было еще что-то успеть сделать.

Там, где лежали валки пшеницы, возвышался длинный, плос­кий, уходящий вдаль сугроб, похожий на братскую могилу. На середине загонки Танька в бессилье остановилась, глянула на край мертвого поля, где мутно светлел вос­ход, вскинула руки и стала взахлёб слать проклятья всему на свете.

Никогда не думал Митрофан Семенович, что его может до такой степени напугать приезд секретаря рай­кома Николаева. И никогда раньше не примечал он, что Миша, водивший райкомовскую «Победу», симпатичный парень, бывалый, расторопный, все умеющий, всегда вежливый, способен заговорить таким прокурорским то­ном. Войдя в переднюю, можно сказать, без разрешения, Миша непотребно громко спросил, дома ли сейчас Ткач. Охамел, забыл, как звать-величать директора прослав­ленного на всю целину совхоза.

Митрофан Семенович намеренно помедлил в другой комнате и, слушая, как чаще забилось сердце, вышел на зов. Миша, щеголеватый, как всегда опрятный, не поздо­ровался первым.

«Тебе бы на загонке потеть, а не начальство катать. Не шофер, а, честное слово, водитель»,— хотел заметить в отместку Ткач, но раздумал и сердито, начальственно спросил:

— Чего тебе?

— Вас товарищ Николаев ждет в машине. Просит проехаться.

«Прое-ехаться»,— мрачновато усмехнулся Ткач.

— Скажи ему, сейчас я.

И указал шоферу подбородком на дверь, продолжая безрассудно на него злиться: «Не водитель, прости госпо­ди, а возитель».

Закрылась дверь за валенками парня, и Ткач вздох­нул: «Всё-ё». Всё! Конец всему. Не было ничего, нет и не будет...

Самое емкое для такого случая слово, самое подхо­дящее — всё! Вспомнилась некстати или, наоборот, в самый раз, какая-то кинокартина про торгашей, дурац­кая длинноносая морда жулика, получившего повестку и собирающего в чемоданчик полотенце, мыло, зубной порошок...

Он разворошил на вешалке одежду, откинул дожде­вик и новое добротное пальто с каракулем, только вчера поднятое женой из сундука, еще с запахом нафталина, надел потрепанный полушубок, криво нахлобучил шапку. Прежде подтянутый, любивший пофорсить даже, сейчас он бессознательно или, опять-таки наоборот,— сознатель­но, напяливал, что похуже и чуял в этом маскараде вы­ражение страха перед Николаевым. И еще смутную надежду на жалость к себе, на какое-то сострадание хотя бы за непривычный такой вид.

Против дома на дороге стояла «Победа». Уже смеркалось, и было непривычно белым-бело — снег выпал позавчера. Первый снег...

На переднем сиденье темнели два силуэта. Значит, никого больше не прихватил с собой Николаев, один приехал суд вершить.

— Здравствуйте, Юрий Иванович,— сказал бодрясь Ткач и распахнул дверцу.

— Здравствуйте,— не оборачиваясь, ответил секре­тарь райкома.

А раньше протягивал руку первым и радовался Ткачу, как отцу родному, сейчас же сидел не шевелясь, в боль­шой пушистой шапке, в мохнатой дохе, массивный, как будто тяжелый от недобрых чувств.

— Куда прикажете?— спросил вдруг Миша, обора­чиваясь к Ткачу.

— Как куда?..— растерялся Митрофан Семенович.— Сами подняли человека, на ночь глядя...

— Поедем туда, где пропал хлеб,— сказал Николаев и резко обернулся.— Сколько?

В неполной темноте глаза его сверкнули немилости­во..

— Да там, Юрий Иванович... говорят больше. Ткач завсегда для других бревно в глазу,— деланно усмехнул­ся Митрофан Семенович.— Им только дай...

— Поехали!— перебил Николаев и отвернулся.

— Куда ехать?— повторил Миша, по­вернув ухо к Митрофану Семеновичу и продолжая косить глаза на дорогу.

— Прямо,— отозвался Ткач, откинулся на сиденье и густо засопел. «Угодник, официант, а тоже из себя меч правосудия строит...» Помолчал, но долго терпеть не смог:— Значит, гроза бьет по высокому дереву, Юрий Иванович?