Иван Щеголихин - Снега метельные

Николаев не ответил.

— Так оно выходит,— с надеждой хоть на какой-то разговор продолжал Митрофан Семенович.

Ехали молча. Хотелось Ткачу отъехать как можно дальше, чтобы Николаев не подумал, что оставили клин под самым носом. Немеряны земли у совхоза, может, и недоглядели где-нибудь в закутке, чем черт не шутит... Мысль глупая, но все равно хотелось отъехать подальше.

Доехали нежелательно быстро. Ткач первым заметил синеватую, едва заметную тень, откуда начиналась поло­са заснеженной пшеницы.

— Здесь! – сказал он бодро и громко.

Миша слегка притормозил, посмотрел вопросительно на Николаева, но тот кивком велел ехать дальше. Ткач вспотел, снял шапку, вытер рукавом полушубка взмок­ший лоб.

— Здесь, говорю,— повторил он глухо, не узнавая своего голоса.

— Дальше!— гневно сказал Николаев.

Тянулось и тянулось погибшее, неубранное, сникшее под снегом поле как бы в тяжелой укоризне. Миша вел машину медленно, очень медленно. Для чего? Ждал с минуты на минуту приказания остановиться или медлен­но терзал душу Ткача? И не мог сейчас Митрофан Семе­нович приказывать на своем поле. Теперь это было преданное им поле.

— Стой!— резко, громко велел Николаев и сильно, рывком толкнул дверцу.

Следом за ним вылез, кряхтя и чувствуя себя старым и дряхлым, сам Митрофан Семенович. Остановился, суту­лясь, потупясь, невольно, необоримо стремясь показать, как он стар и как немощен.

— Значит, район наш вышел на первое место,— очень тихо начал секретарь райкома, так ненормально, непо­добающе тихо, что у Митрофана Семеновича заныли сжатые челюсти.— Об этом уже известно всей республи­ке. Честь нам и слава.

Он говорил простые, известные слова, повторял, в сущности, но казалось сейчас, подбирал он их с му­чительным умственным напряжением и именно обыден­ностью этих слов хотел подчеркнуть, что ли, момент.

— Выполнили и перевыполнили,— сказал Николаев громче, наращивая злость в голосе.

В короткой дохе секретарь райкома был похож на тонконогого медведя. Носил боты «прощай молодость», не признавал сапог и валенок. Стиляга... Обо всем этом робко, бесчувственно, просто так думал сейчас Ткач.

— Ордена скоро придут!— выкрикнул вдруг Никола­ев жарко.— Ткачу — за перевыполнение, а мне — за вос­питание таких вот дос-той-ных кадров! А это как назы­вается?!— Николаев вскинул прямую руку над снежным полем, подался вперед, застыл.— Как называется, я вас спрашиваю?!

Ткач переступил с ноги на ногу. Ничего не ответил, да и что ответишь сейчас, какими словами?

— Капиталисты топят пшеницу в океане, чтобы она людям не досталась. Ты утопил хлеб в снегу! Пустил чёр­ту под хвост труд своих же, совхозных людей, с которыми вместе живешь, ешь, пьешь! Славы захотел?! Сколько?!

— Больше говорят,— с прежней бессмысленностью, упрямо повторил Митрофан Семенович, с усилием, по-бычьи отстраняясь от глаз Николаева.— Полста шагов — не больше...

— Шагай!— Николаев снова вскинул руку в сторону хлебов.— Меряй!

И Ткач пошел. Иначе, если остаться, Николаев будет кричать и кричать — сколько?!— и придется ответить, в конце концов, — триста. Знал Митрофан Семенович, сколько, знал до снега, да язык не поворачивался. Не один, не два, не десять, а триста гектаров!

Споткнувшись, Митрофан Семенович перешагнул обо­чину, поплелся, вошел в пшеницу. Сапоги его цепляли и с треском рвали тугие стебли. Тупо глядя перед собой, он начал считать. Потом беззвучно заплакал, но продол­жал идти, надеясь на оклик сзади и глядя невидящими от слез глазами. Скоро он сбился со счета, перестал ждать оклика Николаева; но всё шел и шел, смаргивая холодные слезы. С каждым шагом перед ним с колосьев опадал снег. Наверное, от слез на минуту стало легче, просветленней. Припомнилось Митрофану Семеновичу, как внучек его, тонкошеий школьник, читал молитвенным голосом: «Или вы хуже других уродились? Или не дружно цвели-колосились?..

Митрофан Семенович устал, оглянулся на темный след освобожденной им от снега пшеницы. Дорога уже потерялась из виду. Молчаливая, мутная, безветренная степь глохла рядом, вокруг, в сине-черной темени.

И Ткач почувствовал себя один на один с этой белой неуютной землей, с сожженным морозом хлебом. Один на один сам с собой и с мыслью, что поздно думать, поздно выбирать решение... Был бы покос, да пришел мороз.

Он пошел обратно по темному следу. Вышел на доро­гу и увидел, что машины нет — Николаев уехал.

Долго понуро стоял на дороге Ткач.

«Секретарь райкома тоже человек, а не устав»,— решил, наконец, он, как ни странно, довольный тем, что не придется хотя бы сегодня смотреть снова в глаза Ни­колаеву, и в то же время, не прощая секретарю горячно­сти,— ведь бросил фактически живого человека в поле, одного, волкам на съедение.

«Или не дружно цвели-колосились? Или мы хуже дру­гих уродились?..»— заунывно повторялись строчки то так, то этак, и больше ни о чем не хотелось думать, будто голову набили мокрой соломой.

Вспомнилось детство, деревня, крытые вприческу из­бы, старый отец, батя. Вот он стоит на меже, ветер косит его бороденку, он в сивой длинной рубахе и тупых лаптях. И ничего-то у него нет, ни комбайна, ни трак­тора.

Долго ли брел Митрофан Семенович один, он не пом­нит. Потом впереди показался свет фар, и по низкому их расположению Ткач определил, идет легковушка. В нескольких шагах от него машина стала разворачи­ваться, и Митрофан Семенович увидел силуэты Миши и Николаева. «Победа» остановилась. Ткач выпрямился, расправил плечи, намереваясь пройти мимо с поднятой головой. Когда поравнялся, звякнула дверца, и Никола­ев глухо и негромко сказал, будто предлагая мировую;

— Ладно, Митрофан Семенович...

Ткач послушно повернул к машине, пригнулся, полез на заднее сиденье. Усевшись, он неожиданно для самого себя сказал:

— Лучше оно подъехать, конечно... Все-таки кило­метров двадцать, не меньше.— И опять подумал о том, что слова его секретарь райкома должен принять к сведению: все-таки не под самым носом недогляд...

С чего началось, когда, с какого факта, с какого слова,— не вспомнить теперь Митрофану Семеновичу. И вот какой строгой ясностью вся эта история заверша­ется.

...До самого поселка все трое не проронили ни слова. Каждый думал по-своему об одном и том же. Именно сейчас, наверное, решил Николаев, надо и Хлынова привлечь к ответственности. Об участи Ткача теперь нечего думать и тем более спорить.

Но что сделал Хлынов, какое преступление он совер­шил?— спросят члены партийного бюро. Ведь он честно трудился, честно спасал хлеб. Николаев ответит, – сей­час, в такой обстановке, мало для коммуниста просто трудиться и даже трудиться лучше всех — мало.

Мы часто говорим о значении коллектива, о его силе, о коллективной ответственности за каждый проступок. Но почему не о личной ответственности в первую очередь? Совесть не коллективное, а сугубо индиви­дуальное, личное свойство души человеческой. Может ли коллектив уследить за всеми действиями одного бес­совестного своего члена?