Иван Щеголихин - Снега метельные

«Войну и мир» Женя привезла с собой. Страницы, где говорилось о войне, о Наполеоне или о наших войсках, о Билибине, Сперанском, она отметила птичкой сверху и никогда больше не перечитывала, полагая, эти места интересны только мужчинам и нужны им для вос­питания характера.

О Наташе она могла читать и перечитывать с неиз­менным наслаждением. Если бы ее спросили, какой же, в конце концов, у Наташи характер, разобралась ли ты в ней, Женя ничего толком не смогла бы ответить. Вернее, не смогла бы исчерпать ее характера никакими своими словами. Она понимала Наташу сердцем, как душу похо­жую, даже, можно сказать, родственную. Изящные манеры, наряды, балы и все такое прочее – дело нажив­ное, внешнее. Галя отчасти права: Наташа – дворянская дочь, а Женя – пролетарская. Но ведь душевное благо­родство должно быть присуще всем.

Готовя себя к великому будущему, Женя и сейчас стремилась жить сообразно своим убеждениям. Грубым жестом, недобрым словом она не только оскорбляет других, но и себя унижает в их глазах, а кому это нужно? Умный человек ведь всё понимает, догадывается о ее незаурядном будущем и уже теперь может сказать или подумать с упреком: «А еще всемогущее лекарство хочет найти!»

Женя и на целину поехала не просто для того, чтобы пассивно привыкать к трудностям. Она решила проверить себя, насколько она способна выдержать эти трудности. Бороться с невзгодами, большими и малыми, всегда ос­таваться мужественной и стойкой. Она не сомневалась в таких своих способностях. А то, что иногда приходится еще всплакнуть –привычка детства, дело про­ходящее.

Иногда, в затруднительных случаях Женя спрашивала себя: «А как бы на моем месте поступила Наташа Росто­ва?» Она представляла себя живым, во плоти, продолже­нием Наташи, только уже в ином, социалистическом обществе, но все в той же дорогой сердцу России. Она не боялась упреков в подражании дворянской дочери. Героине великого писателя подражать можно.

В кабинете прокуренный синий воздух, дым слоится, движется от каждого жеста. И голоса глухие, недоволь­ные, у иных негодующие, требуют ответа, призывают к ответственности. И хочется Сергею прервать шум, громко одернуть всех: «Хватит! Да, я виновен! Да, я готов ответить. В любой форме».

Говорил директор МТС:

– Что случилось с Ткачом? А то, что зазнался и давно зазнался. Ему наплевать на райком, на указания сверху, на положение в МТС. Вынь ему да положь технику, дай ему то да се в неограниченном количестве, иначе он тебя за человека считать не будет. Как будто он один на земле живет и кроме «Изобильного» у нас нег совхозов. Но как веревочке ни виться, а конец всегда будет. Теперь мы все убедились, к чему приводит зазнай­ство н самоуправство, нежелание считаться с другими. Ткач докатился до того, что решил товарищей своих оду­рачить. Мало ему показалось нашего уважения, мало ему славы честной, решил добавить славы позорной. Ради чего, во имя какой цели? Не знаю, как другие товарищи, но я думаю, что Ткач еще и хотел скомпрометировать раздельную уборку. Это уже политика, и она под корень режет прогрессивный способ. Я уверен, что Ткач решил выступить против всех и любыми средствами доказать своё...

Директор автобазы, простодушный, с висячими усами Жакипов, выступать на собраниях не любил, но, встретив требовательный взгляд Николаева, поднялся, провел ладонью по вспотевшему лбу.

– Мнтрофана Семеновича я уважал, как аксакала. Большим человеком считал. – Говорил Жакипов спокойно, миролюбиво, даже чуть-чуть грустно – Сегодня понял, ошибался я. Митрофан Семенович меня обма­нул, всех обманул. Хотел орден получить, но зачем так? Разве орден можно воровать? Здесь у нас целина. Здесь твои ребятишки, мои ребятишки, наши ребятишки. Аксакал для них всегда пример. – Жакипов глубоко и продолжительно вздохнул.– Хлынов пример брал, слушал его, ничего никому не говорил, жалко...— Он еще раз тяжело вздохнул, прежде чем перейти к окончательному выводу: – Я теперь Митрофана Семеновича уважать не могу. Хороший человек пропал, кончился. Уважать не могу...

Худощавый, сутуловатый директор совхоза имени Горького, с белым незагорелым лбом, резко оттенявшим медную смуглость лица, решил выступить снисходитель­нее других, вроде с пониманием:

– Поступок, безусловно, заслуживает осуждения. И мы его осуждаем. Все, – не спеша, будто одаривая каждым своим словом, заговорил он. – Но надо бы посмотреть и на другую сторону медали. А другая сторона говорит, что весть об окончании уборки в «Изобильном» подстегнула всех! Она вызвала трудовой подъем такой силы, что даже и сам Ткач со своими рекор­дами остался позади.

– Очковтирательство как причина трудового энтузи­азма, – перебил его Николаев. – Так, что ли?

Белолобый директор слегка смешался.

– Нет, Юрий Иванович, я не так выразился. Но факт остается фактом. Поступок Митрофана Семеновича можно понять. Помните, как бывало иногда лет десять тому назад? Отдельным свекловодам, огородникам, полеводам создавали особые условия, чтобы хотя бы на одном гектаре собрать рекордный урожай, а на сотне других шиш. Зато появится свой Герой. Слава, достиже­ние. А раз есть достижение, то и хозяйство хорошее. Не гнушались и приписками, мы-то знаем. Вот Ткач и решил использовать эту манеру, неверную, конечно, осужденную партией, но я к тому говорю, чтобы понять причину его поступка.

– Понять и простить, – усмехнулся Николаев.– Нет, мы не станем возвращаться к порочным методам. И нечего нам тут играть в либерализм – дескать, не виноват Ткач, былая практика виновата. Но прошел двадцатый съезд, пришла пора ломать эту практику и круто ломать, несмотря на старые заслуги тех или иных людей. Все вы знаете, что освоение целинных земель – общенародное дело. Это не просто расширение пашни, хлебной нивы, это целая эпоха в жизни государства. И мы, целинники, на переднем крае. Когда-то Гейне говорил, что в будущем у каждого человека будет много хлеба и много роз. Хлеб можно измерить гектарами и тоннами, а вот чем измерить розы? А розы – это нравст­венная красота человека, благородство его побуждений, его высокая бескомпромиссная мораль. Только так мы должны понимать мораль советского человека. А как ее понимает Ткач? Как ее понимает Хлынов, его, в сущности, приспешник?..

Сергей слушал через силу, слабо вникая в суть, ему казалось, все говорят не о том, лишнее говорят, то, что он и сам понимает и знает. Но голоса бубнят, вместе со стуком его сердца, под шум крови в его висках, тише-громче, тише-громче...

И наконец:

— Хлынов!

Голоса стихли, тени в синеве кабинета остановились.

— Хлынов, вы слышите?— повторил Николаев громко.

Как будто никогда прежде не был веселым голос секретаря райкома, как будто он никогда не кричал Хлынову летним солнечным утром: «Здорово, Сергей, как жизнь молодая?»