Владислав Гравишкис - Где золото роют в горах

— Не-е, вниз я не пойду! Вы меня водицей, ребятки, полейте... Нам ждать некогда — каркас-то вон как нагрело, прогорит железо, все труды наши прахом пойдут. — Кряхтя и отплевываясь, Загвоздкин пригоршнями лил на себя воду из ведерка. — Ты, Александрыч, кончай за меня кладку на моей стороне. Я отдышусь и расклинку сделаю.

Шмелев принялся за работу. Через минуту он забыл и о Загвоздкине, и о Неустроеве. Опаленный жаром, он только и видел перед собой жаркую жадную пасть провала, перекрытую сверкающей, точно позолоченной решеткой каркаса. Дышать и двигаться становилось все труднее. Кирпичи стали свинцовыми, жар хватал за руки. Огненная бездна притягивала к себе, от нее нельзя было оторвать взгляда...

— Дай-ка, Николай Александрович, — Антон Неустроев закончил работу на своей стороне печи, дойдя до вершины свода, и уже некоторое время наблюдал за Шмелевым. — Посторонись, я закончу!

— Спасибо, друг! — пробормотал Шмелев, отошел и присел на корточки рядом с Загвоздкиным.

— Тяжко, Александрыч? — спросил печник. — Ну, теперь ничего... Теперь, считай, заложено... Сейчас заклинку сделаю — и все готово станет. Одолели сатану!

Провал был уже почти закрыт, только узкий пучок света, подобно лучу прожектора, упирался в копченые перекрытия цеховой кровли.

Загвоздкин добрался до Антона и начал обтесывать кирпичи для заклинки. На них должен был держаться весь ряд кирпичей, даже если бы перегорел и развалился каркас. Скоро прожекторный луч был погашен, и стропила опять исчезли в том мраке, в котором пребывали до аварии.

— Одолели сатану! — повторил Загвоздкин.

Медленно, поддерживая друг друга, стали спускаться вниз и тяжелыми шагами направились к бакам с водой. Напились, сбросили рубахи и куртки, выполоскали их и ими же обтерли горячие тела. Кто-то из подсобников принес цеховую аптечку, густо намазали вазелином опаленные, багровые лица.

Они расселись на корточках вокруг бака, щурясь и блаженно отдуваясь. У печи стучали топорами подсобники, разбирая леса.

— Оказывается, ты покрепче нас всех, Антон, — проговорил Шмелев. В ушах шумело радостно: а ведь кончили дело! Наитруднейшее дело!

— Известно — молодой. Ему что! — пятерней расчесывая бороду, откликнулся Загвоздкин.

— Я к огню привычный. Он меня не берет, — сказал Антон, взглянул на цеховые часы и заторопился: форсунки включать надо. Витька на смену придет, а температуры нету...

Он убежал мелкой, увалистой походкой. Шмелев не без зависти посмотрел вслед коротконогому и широкоплечему крепышу.

Когда Неустроев вернулся, на скамеечке у бака навивал на палец кольца рыжеватой бородки один Загвоздкин, Шмелева не было.

— Парторг-то куда подевался? И не отдохнул совсем.

— Наш Александрыч дело знает. В дирекцию пошел.

— Зачем?

На скамейке было тесно. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу мокрыми плечами.

— Доложить надо, — ответил Загвоздкин. — А как же? Ну, а потом это самое, как говорится... — Старик немного смешался, помолчал. — Насчет премии словечко замолвить я ему велел...

— Какой премии?

— Какой, какой! Нам с тобой, дурашка! Или думаешь, мало за ночь сделали? Да за такое геройство, знаешь...

— Тьфу ты, чтоб вас! — не выдержал Антон. — Где только ты геройство увидел?

— Увидел. Всю ночь геройством занимались, хоть и не обязаны были...

Антон только головой покачал:

— До чего вы, старые чертяки, на деньгу жадные! Просто удивительно.

— А тебе деньги нипочем? Не нуждаешься?

— Нуждаюсь. Только я, когда провал закладывали, про них совсем не думал.

— И я не думал. Потому что в большом азарте был. А теперь поостыл и вспомнить можно. Фуражка-то у меня, милок, сгорела или не сгорела? Как же я теперь к старухе без фуражки явлюсь?

Старик тоненько и хитро засмеялся, теребя убереженную от огня бородку, даже не утратившую своего огненно-рыжеватого блеска.

Смотрел на него Антон и понять не мог: не то в самом деле старик так на деньги жаден, не то просто притворяется, хочет в чем-то проверить Антона. Хотелось ему еще поспорить со стариком, но у входа в цех в гурьбе рабочих показался сменщик Виктор Журавлев, и Антон поспешил ему навстречу, чтобы рассказать о событиях ночи и вместе с ним загрузить шестернями уже разогревшуюся печь.

Бурбон — это я. Так меня обозначили в цехе. В глаза никто не говорит, а достоверно знаю, что честят меня мои девчонки именно так.

Узнал про такое свое прозвище случайно. Бестолковая наша Нина Склемина пустила партию заготовок в брак. Церемониться не стал, высказал я ей все, что о ней думал в настоящий момент. Нинка тоже распалилась и сгоряча болтнула: «И недаром вас весь пролет Бурбоном кличет! Такой вы и есть на самом деле...» Болтнула, раскрыла свои сияющие глаза, смотрит, а мыслишка так на лице и написана: ох, не будет мне теперь житья от мастера, ох, не будет!

Оправдал я ее надежды: послал бронзовые втулки обтачивать, самая что ни на есть наиневыгоднейшая работа. В другой раз будет знать, как надо с мастером разговаривать! А что? Некогда мне с ними церемонии разводить: не детский сад — производство.

Трудно мне с девчонками. Что на участке главное? План. Спокон веку так ведется — давай план, остальное никого не касается. А коли никого не касается, то с какой радости оно, остальное, должно меня касаться? План — и хоть трава не расти! Иной раз не только черным словом, но и по столу пристукнешь для острастки. Как же иначе? Раньше, когда командовал заготовительным участком, никто не обижался на мои выражения. Понимали парни — брань на вороту не виснет. Никому и в голову не приходило огрызаться или с жалобой бежать невесть куда. Мастер — бог на участке, а кто богу перечит?

Так было с парнями. Но вот перевели меня на токарный участок, а тут одни девчонки из технического училища. Не нравится им, когда я залетаю на седьмой этаж. Вижу: накаляются мои пискуши-визгуши, вот-вот побегут с жалобой.

Я особенно не расстраивался. Бегите, бегите, думаю себе, завернут вам оглобельки. План я делаю, верно? Остальное никого не касается, верно? Кому вас, пичуг, интересно слушать? Любой начальник прежде всего мастера поддержит. А вас кто?

И вдруг — объявление. На дверях моей конторки висит лоскуток тетрадной бумаги в косую линейку, и на нем крупно написано:

Сегодня после смены будет наше собрание. Обсудим поведение мастера И. М. Гордеева. Приходите все!»

Я надел очки и прочитал еще раз. Точно: мои девчонки собираются обсуждать мое поведение. Хоть глазам не верь! Повернулся лицом к станочной линии, разглядываю станочниц и гадаю: которая затеяла? Нинка Склемина вильнула глазами и спряталась за станок. Секунду нет ее, вторую нет, на пятой выглянула и напоролась на мой взгляд. Замерла и оторваться не может: ну, чисто кролик перед удавом! Я, конечно, медлить не стал, пальцем маню к себе. То краснеет, то бледнеет, а идет.