Иван Шамякин - Криницы

Бородка опёрся лбом на левую руку, так что лица его, глаз из зала не было видно, и что-то глубокомысленно записывал в блокнот, делая вид, что все это к нему не относится.

— Что же касается критики Лемяшевича, то это вообще некрасивая история. Здесь пахнет местью… Да, да, — решительно подтвердил Волотович, заметив быстрый взгляд Бородки. — Мне кажется, товарищ Ковалев не напрасно задал на первый взгляд бестактный вопрос. Все помнят фельетон в областной газете. Клевету на честных людей санкционировал Бородка и за это получил выговор на бюро обкома.

Он подробно рассказал о конфликте Алёши Костянка с Орешкиным, о выводах педколлектива.

— Как видите, факт не заслуживает того, чтоб посвящать ему столько времени на районной партконференции… Мне думается, если б товарищ Бородка все проверил сам, если это его заинтересовало, он не сделал бы таких неожиданных выводов, не сказал бы, что в школе отсутствует воспитательная работа. Можно спорить — всегда ли с педагогической точки зрения правильно и разумно поступал директор школы. Это вопрос другой. Можно не соглашаться с Лемяшевичем. Но не надо забывать, что воспитание — это не одни уроки, сухие нотации, проборки на собраниях. Нет! Воспитание — это очень сложный процесс. И нельзя, не разобравшись, оправдывать такого типа, как Орешкин, и позорить…

— Никто никого не позорит! — перебил его Бородка. — А Орешкин — не тип, товарищ Волотович! Это вы с Лемяшевичем так относитесь к беспартийному педагогу!

— Демагогией занимаешься, Артем Захарович!

— Ваше выступление — демагогия… Малашенко повернулся к выступающему.

— Обращайтесь к конференции!

Волотович, должно быть взволнованный этой стычкой, с минуту молчал, перелистывая блокнот. Потом как бы начал выступление сызнова:

— Товарищи! Сразу хочу предупредить: как член бюро и бывший председатель райисполкома, я не снимаю с себя вины за все недостатки в руководстве колхозами… Более того, вина моя, как и других членов бюро, ещё усугубляется тем, что мы слишком долго молчали, шли за первым секретарем, подавляемые его авторитетом.

Волотович высказал и всё то, что он ещё летом говорил Бородке в его кабинете, и свои мысли о планировании, о работе МТС, о подборе людей на должность председателя колхоза.

— Народу у нас пошло в колхозы немало, и народу достойного. Это радует. Правда, надо сказать откровенно, не все шли по доброй воле и с большой охотой. Со многими пришлось райкому не один раз поговорить. Но мне вот о чём хочется сказать… Быть может, я ошибаюсь, пускай товарищи извинят меня и потом поправят. У меня такое впечатление, что Артём Захарович старается послать в колхозы только тех, кто ему не по душе, кто ему возражает. Для колхозов это, я считаю, неплохо, потому что большинство из них — беспокойные, смелые, дерзающие и решительные товарищи. Такие и нужны сейчас в колхозах! Но я боюсь другого… Я говорю об этом, пользуясь присутствием секретаря обкома. Я боюсь, как бы в районе на руководящих должностях не остались слишком уж спокойно ко всему относящиеся люди… Чиновники… Этакие Шаповаловы… Есть у нас такой инструктор, которого, я слышал, хотят назначить заведующим отделом. Я по опыту знаю, какая это сила — райпартактив. И ослаблять его…

— Не бойтесь, Павел Иванович, укрепим районные кадры, — заверил Малашенко, приветливо кивнув головой.

Бородка сидел мрачный, молчаливый, с усталым лицом, потухшим взглядом; он утром брился, но к вечеру подбородок его снова посинел.

Его отчасти успокоило и подбодрило то, что Волотовичу не хлопали. Правда, он кончил свое выступление без пафоса, простой фразой. Когда говорил, ему раза два крикнули из зала: «Неправда!», «О своей работе скажи!» Значит, есть люди, которые понимают его, Бородку. Однако во время перерыва он видел и слышал, как горячо делегаты обсуждают речь Волотовича. В прокуренном коридоре, возле буфета, на улице — везде собирались группами и спорили. Одни целиком поддерживали Волотовича, другие не все принимали в его выступлении и частично критиковали, третьи молчали, четвертые горячо защищали Бородку. Но таких было значительно меньше. И почти все, кто выступал после Волотовича, смело критиковали райком и первого секретаря. Просили слово даже те, кто раньше никогда на районных собраниях не поднимался на трибуну.

Малашенко, по приглашению Алены Семеновны, пошел ночевать к Бородке. Шли молча.

Артем Захарович глубоко, полной грудью вдыхал морозный воздух и смотрел на заснеженную улицу, покрытые инеем деревья, телефонные и телеграфные провода, обледеневшую колонку, возле которой катались на ногах мальчишки, точно видел все это впервые. Секретарь обкома с любопытством следил за ним тайком, представляя, что переживает сейчас «побитый». За время совместной работы он хорошо изучил характер Бородки, его самолюбие, гордость. Однажды он даже в шутку спросил: «Ты, Артем, не из шляхты ли, случайно?» Бородка рассердился тогда за неуместный вопрос.

Дома молчать было нельзя. Алена Семеновна сразу по виду мужа догадалась, что ему «всыпали». Она только взглядом спросила у Малашенко: «Крепко?» И, получив утвердительный ответ, в первый раз пожалела мужа, понимая, как ему сейчас тяжело.

Покуда она возилась на кухне, Бородка прошелся взад-вперед по комнате, остановился возле Малашенко, который просматривал свежие газеты, и спросил:

— Как тебе это нравится?

— Что? — поднял голову Малашенко, не сразу поняв, о чем он говорит, и думая, что это относится к чему-то в газете.

— Работа Волотовича.

— Какая работа?

— Его, с позволения сказать, «критика» и все, что им организовано.

— Что ж, критика как критика. Кое-что в ней субъективно…

— Все субъективно! Заушательство!.. Старые обиды… Мстит! И, заметь, это нездоровое явление — группировка, созданная с целью разгромить первого секретаря райкома…

Малашенко, пряча хитрую усмешку в глазах, прищурился.

— Ты кое-кого громил покрепче — и ничего, живы, здоровы, работают.

— Что ты равняешь? — Бородка бросил на стол газету и снова зашагал по комнате. — Я критикую, чтоб улучшить работу, а тут… Я тебе скажу… Если ты не дашь должного отпора, не поставишь на место этого старого демагога, который носится со своей мнимой принципиальностью… я вынужден буду ставить перед обкомом…

На лицо Малашенко словно упала тень.

— Ты что же… хочешь, чтоб я именем обкома оградил тебя от критики коммунистов?

— Это не критика.

— Нет, это критика! Критика настоящая, направленная на пользу дела, возможно, в большей степени, чем твои «разносы». В Волотовиче говорит боль коммуниста за положение в районе… А ты — «поставить на место»… Странно ты толкуешь партийную демократию.